Ахав не рассказал о чувстве ответственности командира, дающего приказы людям, окружающим его и беспрекословно выполняющим эти приказы, о том, как сделал умело и быстро всё то, что раньше терпело провалы, отступая перед катастрофами, бегством, болью, когда никто не знает, как этому воспрепятствовать.

Слепцы растворились в ту ночь, тьма которой была – хоть глаза выколи. Моросил дождь. Наутро Ахав нашел у своей палатки всех взбунтовавшихся охотников, связанных по рукам и ногам, и на лицах их было выражение внезапно свалившейся на них неизвестно откуда катастрофы.

«Командир!» – склонили перед ним голову слепцы, вытянувшиеся строем на утренней поверке, когда он вышел из своей палатки, и глядя прямо на него, меряющего перед ними шаги вдоль их рядов, выстроившихся в виде буквы «п» точно, как по линейке. А в середине буквы «п» лежали все связанные охотники. Ахав понимал, что от него ожидают хвалы, и произнес краткую речь, видя, как изливает, подобно бальзаму, масло и молоко в души слепцов. Их улыбки на кончиках губ, их выражение вслушивающихся в его голос, как в самих себя, придали ему еще больше сил. А ведь он уже думал, что внутренне мертв. Это были удивительные силы, возникшие от ощущения, что он может привести к душевному подъему этих людей. С того дня эти слепцы накрепко вошли ему душу. Он совершил с ними еще несколько операций по поимке заложников, и всегда возвращался победителем.

От разговору к разговору, постепенно, услышали слепцы от него о дьяволе Самбатионе и захваченных им детях, и начали намекать на то, что готовы участвовать в этой явно необычной операции. Предлагали планы, затем отметали их, но не давали ему прохода до того, что дело дошло до прямых требований. Это была ватага слепцов, жаждущая боя, и ничего в их жизни не виделось им более заманчивым, чем воинская слава, заранее обреченная на неудачу.

Но Ахаву не нужно это подталкивание его солдат. В течение той зимы созрело решение, превратившееся в некоторую реальную и весьма ощутимую мощную силу в его сознании. Он займется сбором необходимой информации, подготовит необходимое оружие, документы для перехода границы, достанет книги о бесе, карты дорог до самого Рима. Всё это даст ему еще большие силы. Кое-что из этого рассказал слепцам, и они сказали ему, чтобы он даже не мечтал выйти в путь без них.

«Но как я смогу сдержать вас на этом пути?» – задавал вопрос Ахав, свидетельствовавший о том, что он все же сомневался в твердости духа и силе веры.

Сто восемьдесят слепцов соревновались за право выйти в путь вместе с Ахавом. «Возьму только пятьдесят, и ни одним больше», – сказал Ахав.

Но ему не давали покоя раздирающие душу просьбы слепцов, мольбы их матерей, просящих дать их ослепленным сыновьям хотя бы еще шанс в их жизни выйти в бой. Болгарский царь оказывал давление, гарантируя Ахаву драгоценные камни лазурита и бирюзы в любом требуемом количестве для содержания воинства на дорогах и на долгое время. И Ахав согласился взять еще девяносто воинов.

«Мы вышли в путь в месяце Таммуз, – продолжал Ахав, – церемонии расставания были долгими, их окружали девушки в юбках из цветных лент, их кормили самыми изысканными блюдами и поили самым лучшим вином, не говоря уже о лучших девицах легкого поведения. Мы плыли на юг до Итиля. Удивителен путь к Итилю по Волге с севера. Внезапно река разделяется на целый ряд русел, многие из которых покрыты большими листьями ирисов. Сторожевые башни и военные гарнизоны охраняют этот путь к столице. И кроме того, это было прекрасно снова быть среди своих, евреев, после столь долгого отсутствия. Я уже не был неоперившимся и еще бескрылым птенцом, пытающимся взлететь.

Новости о войске слепцов были не из тех, которые можно скрыть, но я был удивлен, открыв для себя, что в Итиле никто не знал, кто я. Только здесь, из разговоров в харчевнях по берегам дальних каналов, в тех кварталах, где я проживал до отъезда в страну болгар, мне стало известно о суде, и сказано о том, что я нахожусь в поиске. Поверьте мне, у нас большой бардак, если я сумел войти в Итиль да еще с таким шумом, и никто не проверил, кто я, мое имя и удостоверение личности. Не знаю почему, но до сих пор я не тороплюсь в Судебную палату на Дворцовом острове. Вообще-то, я знаю почему. Хотел еще немного покоя перед тем, как отдать свой долг, хотел знать побольше о деле.

Рассказали мне о вашем наказании, о том куда послали Гдадияу и Тутияу. Черт возьми, невозможно запомнить их имена, не странно ли? И твое имя, Песах, забыл и лишь недавно вспомнил. Что бы не случилось, эти ловкачи из семьи Каплан, всегда умели устраиваться. Сказали мне, куда вас послали. И я решил перед тем, как принять окончательное решение, поговорить с тобой, Песах. Я хочу знать всё, что случилось с вами, перед тем, как я вернусь в Итиль, а затем возьму на себя операцию по освобождению детей. Воины мои хотели убить меня, «Что ты продолжаешь крутиться вокруг самого себя», – сердятся они на меня, – решай, выходи, хватит», но я не знаю, я еще не знаю».

Многого он еще не знал. Он не знал, что если бы задержался еще на три дня в Итиле, он бы ничего не услышал от Песаха, ибо Песах умер через три дня после их встречи от столбняка. Он случайно упал на вилы, которыми разбрасывал коням корм. Через некоторые время начались у него судороги, сгибавшие его в дугу. Такая вот жестокая бессмысленная смерть. Такой глупый, лишенный всякой логики и цели конец, завершивший жизнь, начавшуюся так прекрасно, чудным детством, удивительными играми на везение в подбрасывании монет, когда мальчиком Песах побеждал ребят, которые были намного старше его.