Твардовский сказал о береге. Этот берег соединяет Россию как факт — с Россией как идеей. Россия как идея и есть «берег» — это метафизическая Россия. А есть Россия как факт. И мы есть — как факт (каждый из нас) и как идея.

Задача противника — разорвать связь, эгрегориальную связь, между каждым отдельным человеком и эгрегором, между страной и эгрегором. И противнику это удалось сделать. Соответственно, если мы занимаемся проектом, то возникает вопрос — как обрести эгрегор, как удержать эгрегор?

— Ну, — скажут, — давайте это назовём идеологией.

— Ну, давайте, назовём.

Но это нечто большее. Метафизика — не идеология. Она содержит в себе предельно накалённый идеал, предельно огненную мобилизующую цель и волю — мотивацию другой силы, чем та, с которой, к сожалению, мы имеем дело сейчас. Я уже говорил и повторяю, что больше всего меня беспокоит то, что настроение большинства — это только настроение.

Минкин говорит о мухах. Мне это отвратительно, но образ сонных мух меня иногда преследует… Этот сон на бегу… Как проснуться? Как мобилизоваться? Как обрести эгрегор? Как восстановить эту эгрегориальную связь?

Когда эгрегор восстанавливается, то группа, которая восстановила в себе связь с эгрегором, становится субъектом. Вопрос не в том, что это когнитариат. Я ещё подробно расскажу о том, что такое когнитариат. Вопрос в том, что вот эта макросоциальная группа восстановила в себе через это идентичность. Но если она не восстановила эгрегор, то идентичности мало. Ни на каком классовом интересе она ничего не сделает. Ей нужна теперь другая страсть, другая воля, другая мотивация, другая энергетика, чтобы исправить процесс. И она связана вот с этим самым эгрегором.

Эгрегор обычно защищают. Это тонкая нить, которую перерезать действительно можно. Она очень нежная. Эта нить позволяет подпитывать энергией лидирующую, ведущую за собой группу или, как говорил Маркс, исторический класс (исторический, а не просто класс), а также всё активное общество.

Теми ножницами, которые применил противник, щёлкнули и разрезали нить, но сначала что-то произошло с защитами. И с годами у меня все больше возникает вопрос: а не защитники ли сами и разрезали, ведь коварство было в этом? Именно в этом смысле народ, приведённый в это безэгрегориальное состояние, переставший потом быть народом (ибо народ — это субъект истории), отчасти освобождён от вины, потому что защитники предали. Сделали именно это — они сняли защиту и разрезали нить. Или помогли её разрезать разного рода минкины.

Теперь, чтобы восстановить нить, нужно следующее…

Есть реальный жизненный мир. Над ним существует второй мир — тот самый, где есть «Русь моя! Жена моя!», Родина-мать и всё остальное, где есть эти феномены, то есть обобщённые сущности. Мир живых обобщённых сущностей. В него надо подняться, над ним находится третий мир — мир идеальный, там существует энергетика, там можно всё починить. И тогда можно восстановить связь.

Когда Шолем спорил с Беньямином о том, как надо действовать (Беньямин был очень левый и всё время мечтал о диалектическом материализме, марксизме и всём прочем, а Шолем уже ушёл в религию, а точнее, в метафизику), как надо делать, чтобы спасти еврейский народ, то Беньямин говорил о том, что нужно мобилизовать левые идеи. Те кибуцы, которые потом формировались в Израиле. А Шолем ушёл в метафизику, потому что он считал, что только найдя метафизический, последний идеальный ключ, увидев, что народ — это Шехина (невеста Господня) — соединив народ с этим идеальным образом, можно восстановить в нём энергетику. И тогда что-нибудь двинется.

В России образ Софии, вообще софийность, имеет огромное и до конца неосознанное значение. Может, это образ и связует между собой красную, белую историю и все прочие. Потому что всё время говорить, что у нас несколько историй, и они ничем не связаны, неинтересно.

Вот эта софийность в России имеет такое значение, как ни в какой другой стране мира. И эта София не имеет никакого отношения к гностической Софии. Это другая София. Софиология русская — это ещё не до конца открытое учение, которое вполне может быть соединено с марксизмом, с Вебером и со всем остальным потому, что на новом этапе никакими атеистическими баландами людей не накормишь. По крайней мере, этим не накормишь тех, кто должен сформировать субъект и обладает настоящей волей к тому, чтобы преодолевать столь большое неблагополучие, как сегодняшнее.

Поэтому путь от реального в феноменальное и в идеальное — это и есть то, что нужно для того, что обрести субъект, а значит, проектную силу. Там, на этих высотах располагается честь.

Нет чести — нет любви. Там находится честь. Найденная честь восстановит любовь. Восстановленная любовь зажжёт огонь. Огонь превратит руду в настоящий металл. Металл превратится в оружие. Оружие сумеет преодолеть всё, если оно будет находиться в руке полноценного субъекта. Если нет — всё, что мы сейчас обсуждаем, абсолютно бессмысленно. И ради этого обсуждения, его и только его, нужны такие вот абстрактные разговоры. Ничего конкретнее этих разговоров нет.

И если бы Минкин не был просто пощёчиной, которую надо ощутить, и пощёчиной не кому-то там, даже классу, ни пощёчиной нашему родственнику, ни пощёчиной нашему историческому бытию, — а именно пощёчиной какой-то идеальной сущности… Такой кривляющийся бес, который дотягивается ручонкой до того, что удалось исказить и замарать, до святого лика. Если бы этого не было, я бы не обсуждал Минкина. Для меня он здесь — пример какой-то нарастающей угрозы.

Я уже вспоминал и ещё раз хочу вспомнить песню Гребенщикова — вроде бы такую кокетливо-просоветскую…