Я уже говорил о том, что очень крупного консервативного философа Мигеля де Унамуно пригласили к себе для консервативной лекции фалангисты — это были радикалы внутри и без того достаточно экстремистского франкистского движения. И когда эти фалангисты приветствовали Унамуно своим знаменитым восклицанием «Да здравствует смерть!» (да простят мне, если я не правильно скажу по-испански: «Вив ля муэрте!»), — то Унамуно сказал, что, во-первых, в этом есть лингвистический парадокс, потому что нельзя говорить: «Вив ля муэрте!» — «Да здравствует!». Смерть не может здравствовать, ей это не свойственно. А во-вторых, он никогда не будет приветствовать волю к смерти.

Тогда фалангисты посадили его под домашний арест. Где он и сидел достаточно долго. Его не убили, ибо он был очень почитаем в качестве консерватора, но они поняли, что он чужой.

Вот Унамуно почувствовал себя чужим потому, что прозвучало восклицание: «Да здравствует смерть!» Когда многие говорят о фашистской свастике, то не обращают внимания на то, что это левосторонняя свастика, а не правосторонняя свастика, которая раскручивает спираль жизни. Это левосторонняя свастика, которая её скручивает. А это очень важно с точки зрения метафизики фашизма.

Итак, внутри этой эмерджентности и этой теории развития, и этого ощущения того, что у развития есть враг, и что этот враг обладает колоссальной мощностью, что это онтологический, метафизический враг, что это не заблуждение, не косность и не неправильная организация чего бы то ни было, а это фундаментальный, окончательный враг, с которым надо воевать вечно… Вот эта мобилизующая сила красной метафизики оказывается созвучна современным физическим теориям, теории превращения Маркса, теории Танатоса Фрейда, теории противодействия энтропии и второму закону термодинамики.

В конечном итоге тут речь идёт о новой науке — науке, потерявшей свою деидеологизированность, свою чисто гносеологическую невинность; науке, которая мыслит не только категорией истины (хотя она, конечно же, не перестаёт мыслить этой категорией), но науке, которая ещё мыслит и категорией спасения. У науки возникает высшая миссия.

И в этом смысле наука, сама меняя своё качество, превращается в парарелигию. Она оказывается в состоянии, при котором она может строить полноценный диалог с религией, ибо и внутри религии существует метафизическое ядро, и внутри такой науки тоже возникает светское метафизическое ядро. Оно возникает вместе с ощущением завораживающей силы тьмы и, одновременно, с ощущением своей ответственности за то, чтобы противостоять этой силе при всей её мощности, при всём её сокрушительном качестве.

Вот противостоять — и всё.

В своей книге «Исав и Иаков» я обращаю внимание на интуицию чего-то подобного и у Экзюпери в его «Ночном полёте», который, в сущности, всё время посвящён этой интуиции какой-то вот такой бесконечной, охватывающей всё тьмы, и весьма умному и талантливому человеку, который для меня совсем не является блестящим писателем, но как исследователь, как мыслитель, конечно, это человек очень серьёзный — Ивану Ефремову с его ощущениями звездолёта, который, наконец, выходит за грань вселенной. И он сталкивается с абсолютно другой тьмой. Не обычной тьмой звёздного неба, а тьмой другого качества. Звездолёт, кстати, называется «Тёмное пламя», если мне не изменяет память.

Вот, наконец, наука, выходящая в это рыцарственное качество, при котором она ощущает себя воином, сражающимся против какой-то невероятно мощной силы, воином, который воюет за спасение, а не просто за истину — вот эта новая наука становится не только производительной силой, она приобретает культурообразующее качество.

Катастрофа модерна обусловлена тем, что у модерна не было культурообразующей силы. Как только модерн разделил внутри себя всё на гносеологию, этику и эстетику, т. е. на истину, справедливость (право) и красоту, — как только модерн внутри себя разделил всё таким образом, он утратил культурообразующий огонь.

Не случайно в нашем языке есть слово «культ» и «культура». В ядре любой культуры находится метафизика.

Вот здесь ядро — а вот здесь гигантская оболочка.

Модерн прекрасно жил до тех пор, пока он мог в условиях этого остывания опираться на христианскую культуру, которая не исчезала вместе с отказом модерна от христианства, как системообразующей оси. Но потом вдруг оказалось, что культура остывает слишком быстро.

Модерн рухнул в бездну декаданса, в то, что потом и стало постмодерном.

Поскольку светского человека никуда деть невозможно, то весь вопрос не в том, чтобы воевать против светского человека, а в том, чтобы воевать за него, противопоставив человека светского и метафизического — и человеку светскому и лишённому метафизики.

Человек светский и лишённый метафизики — дитя модерна.

Человек светский, имеющий метафизику, — это уже не модерн.

Если наука преобразует самоё себя, оставаясь, разумеется, при этом наукой, если она вернёт себе синтетическую силу и сохранит при этом гносеологический потенциал, — вот такая новая наука начнёт процесс нового культуротворчества.