Шрифт:
– Мрачняк. – Нил поглядывал через плечо на съежившуюся в углу подоконника фигурку. – Ты бы хоть анекдот рассказала какой-нибудь.
– Попробую, – вздохнула Катя. – Из жизни. Однажды бабушка повела меня в магазин покупать новые туфли, а я, как рассудительная девочка, отказалась: «Зачем мне новые туфли, если скоро война и нас убьют. Давай лучше купим на все деньги мороженое».
– Можно смеяться?
– Бабушка смеялась и мороженое купила, правда, не на все.
Нил вкрутил последний шуруп.
– А моя бывшая недавно в Штаты уехала по контракту, – сказал он вдруг невпопад. – Раньше мы вместе в университете преподавали.
– У нас с тобой много общего, – тихо заметила Катя. – А ты почему никуда не уезжаешь?
Вопрос явно задел его за живое.
– А я и сам не знаю, отчего. Может, просто нет подходящего контракта? – Нил горько усмехнулся.
– Любовь к отеческим гробам?
– Что-то вроде этого... А ты? Не собираешься?
– Я? – встрепенулась Катя. – Мне отсюда некуда ехать, тем более с Машей. Я вообще человек пассивный. Даже не могу избежать малоприятных встреч с родственниками.
«Сколько ему лет? Тридцать? Или еще нет?» – размышляла Катя, с женским любопытством разглядывая соседа. Одет небрежно – безразмерный свитер, джинсы. Прямые почти до плеч волосы обрамляют лицо с мягкими чертами, хотя пронзительно-черные глаза делают его настороженным и колким.
– Ты меня здорово выручил, спасибо, – сказала Катя преувеличенно радостно.
На самом деле ей эта полка сто лет была не нужна. Ценного на кухне ничего оставить нельзя, а вся нехитрая утварь и так помещалась в бабушкином столике.
Нил машинально кивнул, по-видимому, продолжая думать о только что сказанном, вымыл руки и собрался уходить. Он еще раз подергал полку – крепко ли висит – и захотел поставить точку в разговоре, который казался ему незавершенным:
– А что касается коммунистов, то они и все, что вокруг них, поверишь ли, мне вовсе неинтересно. Я не хочу жить мыслями о них. Ненавидеть – значит быть сопричастным. «Я говорю не о мести, не о прощении. Забвение – вот единственная месть и единственное прощение». Кажется, так у Борхеса.
– Но люди не забыли Герострата, а коммунисты сожгли гораздо больше храмов, – заметила Катя.
– Вот и плохо, что не забыли.
– Странное дело, – засмеялась Катя, – только познакомишься с человеком, хочешь поговорить с ним о чем-то интересном, а все разговоры скатываются к политике.
– Значит, в следующий раз поговорим о любви, – откликнулся Нил уже в дверях.
Следующий раз...
Полусонная Катя ощупью пробиралась в сторону ванной, уверенная, что ночью ей никто не помешает стирать пеленки. Натыкаясь на тумбочки с обувью, она благополучно миновала полкоридора и невольно замедлила шаг у комнаты Гулого.
Красная полоска света выбивалась из приоткрытой двери. Затаив дыхание, Катя заглянула: Гулый склонился за маленьким столиком у окна, на железный колпак настольной лампы был зачем-то наброшен красный платок, отчего свет в комнате напоминал отблески пожара.
До Кати донеслось странное бормотание, перемежающееся громкими отчетливыми фразами:
– Вот мое заключение о жизни... Прочитайте – здесь все. Эта книга не из тех, что прочли и забыли, а из тех, что, прочитав, удивились, что, оказывается, знали ее всегда, только запамятовали...
Чья-то горячая рука схватила Катю за локоть, она охнула от неожиданности. Нил, приложив палец к губам, притулился рядом у двери.
– Он сумасшедший? – прошептала Катя.
– Нет, просто алкоголик.
На столе Гулого и правда стояла бутылка недопитой бормотухи, но Катя подумала, что это еще ничего не значит.
– Вы меня не понимаете, милостивый государь, – встрепенулся писатель, – что я для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу... Написать исповедь – значит раздеться догола. Решится на такое прилюдно не каждый... но я-таки попробую.
– К кому это он? – испугалась Катя.
Нил молча дышал ей в затылок.
– Невесело, да-а, невесело... – простонал писатель, – но и скорбеть грешно, когда еще остались силы... – Он уронил голову на стол. – Я так полагаю: ежели возникла мысль в голове, то имеет право быть записанной. – Гулый стукнул кулаком по столу, потом вскинулся и, схватив стакан, плеснул в него немного жидкости из бутылки. – Раз есть она в моем мозгу, то непременно присутствует, присутствовала или только будет присутствовать и в остальных беспечных головах, а значит... – Писатель одним глотком осушил стакан и явно приободрился. – Все писатели списывают с одной книги... Загляну-ка и я в нее. Она, конечно, черт-те как написана, на тарабарском языке да еще в зеркальном отражении, но кто захочет – разберет... – Неожиданно Гулый вскочил из-за стола и, бросившись к окну, запричитал: – Кроткая, не делай этого, не делай, умоляю...