Шрифт:
Дети осудили мои эксперименты с заклинаниями.
Я оправдывалась:
– Мне была нужна помощь...
– Ма, тебе нужна помощь. Только не от цыганки.
6. В плюс, в минус...
Аномальные снегопады заваливали манной небесной улицы.
Узким коридором между высоченных сугробов – иду, при всем желании никуда не свернуть...
Каждый день одним и тем же маршрутом. Мимо морга, мимо магазина ритуальных услуг, в ворота, в дверь, пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ, больничный туалет.
Торможу у сломанных весов – взвешиваюсь.
– Весы сломаны, – предупреждают меня.
– Я знаю... – и продолжаю двигать гирьки.
– Они на пять килограммов врут.
– В плюс, в минус?
– Никто не знает, что плюс, а что – минус...
Открываю дверь палаты интенсивной терапии. Четверо пациентов – с широко открытыми ртами, как выброшенные на берег рыбы.
Одна из рыбок – моя мама.
– Ну как ты?
Мама еще вчера вынула вставные челюсти и стесняется широко улыбаться. А может, не хватает сил?
Нет, хватает. Через пять минут она смеется, захлебываясь в кашле, когда я выкладываю домашние новости.
– У нас все как обычно. Сделала шестилитровую кастрюлю макарон по-флотски для свинок (так я называю деток), они только и делают что интересуются питанием, хлопают дверцей холодильника и плохо учатся.
Представь, вчера они купили в магазине набор «залей собачью лапу»: мешочек гипса и формочка. Собака как почуяла – моталась по квартире, пытаясь спастись, но дети ее все-таки поймали и макнули лапы в жидкий гипс. Правда, полученный слепок через пару часов разбили баскетбольным мячом. А собака нашлепала белых следов по паркету, и маленький их заклеивал сверху скотчем, чтобы я не смывала...
Мама розовела от смеха. Градусник показывал нормальную температуру.
Дальше я травила байки про выборы на Украине. Мне хотелось заглушить одиночество в маме и страх смерти и старости в себе.
Когда медсестры меняли памперсы больным, я отводила глаза от оплывших, желтых тел восьмидесятилетних женщин. А ведь когда-то их страстно желали мужчины. Ласкали эти животы. Чтобы в них зачались дети.
Меня подмораживало от тоски... Бунт против тления доходил до того, что хотелось, выйдя из больницы, отдать свое тело первому встречному – только бы не пропадало.
Хотелось любви – осязаемой, горячей, плотской – как кипятка с мороза – чтоб согреться...
Уходя от мамы, опять становлюсь на сломанные весы.
– Они не работают.
– Я знаю.
Как и то, что мой вес не уменьшается.
Глупо ставить рост своих акций у противоположного пола в зависимость от падения килограммов. Какая разница, сколько килограммов, лишь бы эти килограммы хотели жить!
Туалет, лестница, сброшенные бахилы, ритуальные услуги, морг.
Вспомнилось, как мы целовались возле морга с мужем, теперь бывшим, тогда – еще женихом. Я возмущалась: «Здесь трупы!» А он: «Порадуем их, ведь жизнь-то продолжается».
Текли ручьи, пахло весенней землею. И было все равно где целоваться. Хоть в аду.
Прошло много лет, все те же десять метров между трупами, что лежат в холодильнике, и теми, кто целуются на улице у морга.
А температура сейчас и там и там одинаковая. Зима.
7. Считай капельки
– Считай капельки, – сказала медсестра маме.
Мама пристально смотрит на капельницу. В этот момент у нее безмятежное лицо.
Дома я тоже считаю капельки. Они капают с потолка. Такое впечатление, что потолок плачет. Пятна расплываются. И как облака на небе, все время меняют очертания... С каждой оттепелью невидимый художник рисует новые силуэты...
Мы живем на последнем этаже. По приказу мэра в городе сбивали сосульки с крыш, рабочие орудовали железными ломами и продолбили кровлю.
Падение температуры до нуля, и сразу течет – в комнатах, на кухне, в прихожей – я подставляю ведра и сутками слушаю: кап-кап-кап...
Как в капельнице. Только с озвучкой.
Рядом с мамой, на соседней койке появился столетний дед. С иконописным лицом – благородный, мужественный профиль, седые волосы.
Нехватка мест на отделении привела к тому, что постинсультных мужчин укладывают в женской палате. Смешение полов допускается – больные практически равнодушны к внешним раздражителям.
Деду и маме меняют памперсы, они стонут, повернутые друг к другу лицами, смотрят в глаза и обмениваются едва уловимыми импульсами сострадания...
Украдкой наблюдаю, как грузный, седеющий мужчина ловко смачивает деду тампоном язык и губы, стрижет ногти. Умывает. Причесывает. Дает микстуру. Наверное, уютно жить с таким заботливым сыном – мелькнуло и утонуло в общем потоке мыслей об угасании благородных обликов.
Восковое лицо столетнего деда почти не меняет своего философско-стоического выражения. Ничто так не смиряет дух, как больницы и кладбища. Когда-то деятельные существа превращены возрастом и болезнью в сплошную немощь. Дряблые мышцы, синие сосуды под пергаментом кожи, – сила ушла из тел, и вместе с силой – желания.