— Раз любовь, то возражать не смею.

Никто не улыбнулся. Даже я сам. Все решено. И надо ждать завтрашнего дня — дня расставания с мамой.

Это было не расставание с отцом. Я уже знал, что такое война.

В яркий, какой-то особенно яростно-солнечный вешний день пришла Победа. Плача от радости и не стыдясь своих слез, мы с Людмилой Александровной поделили отцовскую конфету на семь долек. Две дольки остались в фантике. Доля отца. И доля мамы.

Ее убили на рассвете девятого мая 1945 года.

В дни празднования 30-летия Победы на месте подвига героев-панфиловцев у разъезда Дубосеково воздвигнут памятник мужеству и отваге советских патриотов, их воинскому мастерству и несгибаемой стойкости при самых тяжелейших испытаниях.

В хронике Великой Отечественной войны воскресный день 16 ноября 1941 года отмечен двумя записями:

Очерк «Комиссар подмосковной обороны» рассказывает о комиссаре полка А. Л. Мухамедьярове, одном из воспитателей бессмертных Героев.

Над искрящимся снежным полем была такая тишина, точно сама природа встала в почетный караул, охраняя вечный сон советских воинов, что покоились в братской могиле под краснозвездной пирамидой.

С трудом сдерживая волнение, Ахмеджан Латыпович Мухамедьяров шел на свиданье с фронтовым прошлым. Поле было совершенно такое, каким запомнилось ему в тот неповторимый день, шестнадцатого ноября сорок первого года. Тогда здесь, в Подмосковье, у безвестного разъезда Дубосеково, насмерть стояли панфиловцы, совершившие неувядаемый ратный подвиг.

Мухамедьяров остановился у братской могилы и замер, обнажив голову. Колючий ноябрьский ветер растрепал пряди посеребренных волос. Комиссар поднял промерзший ком земли, подержал его в ладони.

Миновало больше трех десятилетий, а события тех дней и сейчас свежи в его памяти.

...В блиндаже зазуммерил телефон. Мухамедьяров мгновенно открыл глаза, отгоняя сон.

Связист протягивал командиру полка Илье Васильевичу Капрову трубку полевого аппарата.

— Товарищ полковник! Вас вызывает двадцатый.

Дремавший Капров взял трубку.

— Слушаю вас, товарищ двадцатый!

Мухамедьяров следил за выражением его лица, слабо освещенного лампой-коптилкой, старался уловить, о чем говорил командиру полка генерал Панфилов.

Простуженный голос Ивана Васильевича едва долетал до Мухамедьярова.

— Прочесали, говоришь, передний край и на этом успокоились? А ты, Илья, не верь затишью: оно, знаешь, обманчиво, и нередко бывает перед бурей.

Панфилов и Капров были старыми друзьями, вместе дрались с басмачами в гражданскую войну. Панфилов любил умного, мужественного комполка, доверял ему самое сокровенное.

— Пленные показывают: Гитлер приказал любой ценой взять Москву. Да и мороз фрицев подгоняет. Мечтают, вшивые, в московских квартирах погреться!

— Вот мы их и погреем, как следует, Иван Васильевич!

— Погреем, Илья, погреем! — согласился Панфилов. — Только учти, силен немец, его шапками не закидаешь. А кто у тебя на фланге, у Дубосеково?

— Рота Гундиловича.

— Это хорошо. Народ у него надежный, да и сам он не промах. Но все равно, Илья, надо посмотреть, как там у ребят дела, побеседовать с коммунистами и комсомольцами. От их поведения, примера в бою многое теперь зависит. Комиссар, говоришь, туда идет? Ладно. Потом доложишь.

Капров вернул трубку телефонисту, взглянул на старшего политрука, собравшегося в роту Гундиловича.

— Ясно. Вопросов нет, — сказал Мухамедьяров, на ходу застегивая полушубок. И уже с порога добавил: — Я на КП.

Морозный ноябрьский ветер обжигал щеки. Мухамедьяров торопливо зашагал в предрассветной мгле вдоль низкорослого кустарника, надеясь проскочить на КП, пока немцы снова не начали обстрел минами и тяжелыми снарядами. Невдалеке заметил фигуру человека, спешившего в сторону передовой, к разъезду Дубосеково. Замедлил шаг, присмотрелся. Судя по размашистой походке, это Клочков. Окликнул: