— Почему ты никак не научишься просто повиноваться?

— Потому что смертный слуга — это не ручная обезьянка, — выпалил он. — А ты хочешь провести между нами границу, которой быть не должно.

Он топнул ногой, сделал шаг вперед, в ее личное пространство; его голубые глаза светились от ярости его ярость ранила ее очень сильно. Вскочив, она встала с ним лицом к лицу, закрыв все мысли; на ее лице застыло презрение.

— Джейкоб, даже если бы мы принадлежали к одному виду, при нашей разнице в возрасте — это даже не педофилия!

— Вот не надо, — сказал он. — А как насчет кого-то вроде лорда Брайана? Между нами не такая уж большая разница, всего-то тридцать или сорок лет.

— Я все еще считаю Брайана ребенком, неоперившимся птенцом.

Он закатил глаза:

— Я взрослый мужчина, а ты — взрослая женщина. Если сумасшедшая теория Томаса — правда, моя душа старше твоей, потому что я уже был охранником, а ты еще лежала в пеленках.

Ее глаза сверкнули:

— Это смешно. Я требую твоего абсолютного повиновения моей воле, даже если это идет в разрез с твоими дурацкими старомодными принципами рыцарства. Томас руководствовался ими лишь однажды, и в результате погиб.

— Ну, значит, это была его вина. Его вина в том, что он слишком сильно тебя любил? Как я виноват в том, что девушка погибла? Это не могло произойти из-за того, что вы, вампиры, испорчены. Это мы виноваты в том, что родились смертными.

— Нет. Это я виновата. Потому что я позволила ему поверить, что у него есть право так сильно меня любить. Потому что я слишком сильно наслаждалась его дружбой, забыв о том, что вы можете лишь служить нам. Неважно, чего я желаю или хочу. Вы не можете стать нами.

— Кто бы этого хотел? — хотя Джейкоб и знал, что это ошибка, но ирландский темперамент есть ирландский темперамент. — Холодные, безжалостные, бездушные создания, которые считают, что, черт возьми, настолько превосходят нас! А сами жить не можете, не приняв законов о присвоении территорий, как в средневековой Европе. Вы ничем не лучше других видов, которые думают, что могут применять силу к слабейшим! Вы считаете нас пустым местом… Вы считаете меня пустым местом, моя госпожа.

Ее глаза вспыхнули алым огнем. Он знал, что ему лучше остановиться. Вместо этого он как в омут кинулся:

— Но бывает такое время, когда все это уплывает прочь, не правда ли? Тогда вы похожи на нас… на живых… Тогда я для вас что-то значу, значу гораздо больше, чем вы сами хотите. Все, чего вы хотите, — держать разум полностью от меня закрытым, словно какую-то чертову ловушку, вот и все. Я это знаю. Я чувствовал это, когда вы меня касались, смотрели на меня, когда думали, что я не замечаю. А как же ваша киска, которая намокает при моем приближении, — она-то ничего не имеет против члена тупого животного, а?

Она ударила его костяшками пальцев, порезав кольцами, которые носила. Но удар был не сильный. Она могла бы проломить ему голову, но вместо этого отвесила пощечину.

— Не смей так со мной говорить, — Лисса обнажила клыки. — Пошел прочь с глаз моих. Не ищи меня, пока я сама не прикажу тебе прийти.

— С радостью. В конце концов, я вам нужен только тогда, когда надо расчесать волосы или подтереть зад. Эти вещи мы, низшие смертные, учимся делать сами еще до того, как идем в детский сад, — прорычал он, повернувшись и выходя из комнаты. Дверь на кухне хлопнула так, что во всем доме стены задрожали.

Она осталась одна. В камине потрескивал огонь. Языки огня, похоже, сжигали самый воздух, — теперь ей не хватало дыхания, ярость постепенно оставляла ее. На смену в сердце поднималась боль.

Правда была в том, что он испугал ее до смерти, когда Карнал бросился на него. Джейкобу пришел бы конец, не вмешайся она вовремя. И все же, напав первым на ее врага и ранив его, Джейкоб доставил ей темное, сладострастное удовлетворение.

Ей вспомнился Юн. Как он присматривал за ней маленькой в часы ее дневного сна в пышной подземной спальне. Иногда ей удавалось уговорить его распустить длинные черные волосы, чтобы она могла прижиматься к ним лицом. Она пряталась от него, а он, найдя свою маленькую госпожу, строил притворно гримасу яростного воина, чем смешил ее до слез. Он играл на флейте, баюкая ее; укачивал на коленях.

А потом, однажды, она увидела настоящую оскаленную ярость на его лице. Копье пробило ему грудь, но, истекая кровью, он продолжал драться, крича служанке, чтобы та убегала прочь с маленькой госпожой…

Она нашла его возле одного из фонтанов, того, в центре которого была скульптура Пана. В первый раз с момента их встречи она раздумывала, стоит ли ей протянуть руку и коснуться его. Она просто стояла, похожая на еще одну тень в саду.

Это глупо. Отказываясь от любви, она не могла защитить себя от потери. Поэтому, вздохнув, она положила ладонь ему на плечо. Ее успокаивало его тепло, как бы самовлюбленно это ни звучало.