Его дом был пятым по северной стороне улицы. Я открыл белую калитку третьего по счету дома. На его крыше, как большое металлическое перо, торчала телевизионная антенна. Я постучал в дверь и вытащил из внутреннего кармана пиджака черную записную книжку и карандаш.

Дверь приоткрылась, и в щель высунулось немолодое тощее оливковое лицо с запавшим ртом.

–  Чего вы хотите?
–  Губы выпятились и опять запали.

Я открыл записную книжку и нацелил на нее карандаш.

–  Моя фирма проводит опрос населения.

–  Нам ничего не надо.
–  Рот закрылся одновременно с дверью.

Дверь следующего дома была распахнута настежь. С улицы хорошо просматривалась гостиная, заставленная старой мебелью. Я постучал, и дверь задребезжала, ударившись об стену.

Парень под перечным деревом поднял глаза от крыла машины.

–  Входите, входите. Она будет рада. Тетушка всем рада.
–  Потом, словно спохватившись, он буркнул: «Мистер», и повернулся ко мне своим мощным загривком.

Из недр дома послышался голос, старчески-слабый, но удивительно певучий.

–  Холли, это ты? Нет, для Холли, пожалуй, рановато. Да кто бы там ни был, входите. Врагов у старухи нет, а друзья навещают меня здесь, в моей комнате, ведь я не встаю. Так что давайте, входите.

Слова сыпались без остановки, выговор был приятный, по южному мягкий. Я пошел на голос и, миновав гостиную, короткий коридорчик и кухню, оказался в маленькой прикухонной комнатенке.

–  Еще недавно я принимала друзей в гостиной. А тут доктор мне говорит, лежи-ка ты, солнце мое, в постели и не думай больше готовить, пусть Холли за тебя управляется. Вот я тут и лежу.

Комнатка была совсем крохотная, почти без мебели, с единственным открытым окном, через которое проникали свет и воздух. Голос доносился с кровати, стоявшей у окна. Там, в окружении подушек, полусидела негритянка с изможденным серым лицом, на котором, как темные янтари, сияли огромные глазищи. Ее блеклые улыбающиеся губы безостановочно шевелились.

–  Это, говорит, твое счастье, что тебя скрутил артрит, потому что от твоей беготни у тебя бы точно сердце лопнуло. А я говорю, очень мне надо, горе ты утешитель, чтоб сердце тикало как часы, коли нельзя ни вставать, ни готовить. Он меня обозвал железной бабкой, а я рассмеялась ему прямо в лицо, не могла сдержаться. Этот доктор мой добрый друг, что бы он там ни болтал. А ты доктор, сынок?

Огромные глаза излучали свет, блеклые губы улыбались. Я с трудом заставил себя соврать:

–  Мы производим опрос радиослушателей Южной Калифорнии. Я вижу, у вас есть радио.

Между ее кроватью и стеной был втиснут большой радиоприемник цвета слоновой кости, заменявший собой тумбочку.

–  Конечно, есть.
–  Она явно была разочарована. Ее мягкая верхняя губа с едва заметными усиками собралась в гармошку.

–  Ваш приемник работает?

–  Конечно, работает.
–  Она оживилась, снова найдя тему для разговора.
–  Я бы не стала держать радио, которое не работает. Оно меня развлекает с раннего утра до позднего вечера. Просто я время от времени даю ему чуть-чуть передохнуть. Вы уйдете, и я его опять включу. Только не спешите. Посидите немного. Я люблю заводить новые знакомства.

Я сел в единственное имевшееся в комнате кресло-качалку, стоявшее в ногах кровати. С моего места мне была видна стена соседнего дома с открытым в задний дворик окном кухни.

–  Как тебя звать, сынок?

–  Лью Арчер.

–  Лью Арчер, - повторила она нараспев, как будто декламируя мелодичный стих.
–  Красивое имя, ничего не скажешь, очень красивое имя. А я по последнему мужу Джонс, только меня так никто не называет, все тетушка да тетушка. У меня три замужних дочери и четыре сына в Филадельфии и Чикаго. Двенадцать внуков, шесть правнуков, и еще есть на подходе. Хочешь посмотреть?
–  К стене над приемником было прикноплено множество фотографий.
–  Ты небось все ноги себе отбегал, не грех и отдышаться. Тебе хоть платят-то хорошо, сынок?

–  Не очень.

–  Я смотрю, на добротную одежку хватает, и то ладно.

–  Это у меня временная работа. Я хотел спросить, у кого на вашей улице еще есть радио? Ваш сосед меня просто выставил.

–  Тоби, что ли? Ну, ясное дело, он. У них и радио и телевизор имеются.
–  В ее вздохе слились зависть и смирение.
–  Он получает доход со своих домов на улице Идальго.

Я сделал в книжке ничего не значащую пометку.

–  A с другой стороны?

–  У Энни Норрис ничего нет. Когда руки-ноги меня слушались, я бегала в церковь не реже Энни Норрис, но такой ханжой никогда не была. Энни твердит, что радио - это измышление дьявола, а я ей говорю: ты, подруга, отстала от времени. Она даже не пускает своего мальчишку в кино, а я ей внушаю, что это все детские забавы, как бы похуже чего не выкинул. Да он уж и выкинул.
–  Она замолчала и с трудом приподняла свою узловатую руку с прикрытого простыней колена.
–  Вот тебе и дьявол. Слышишь?

Перевалившись на бок, она повернулась лицом к окну. За стенами соседнего дома возбужденно спорили два женских голоса.

–  Вот опять ругается со своей жилицей. Послушай.

Один голос, глубокое контральто, явно принадлежал дородной негритянке. До меня долетали лишь обрывки ее фраз.

–  Вон из моего дома... строишь глазки моему сыну... вон... мой сын...

Второй голос, сопрано, дрожал от страха и злости.

–  Неправда. Это ложь. Вы сдали мне комнату на месяц...

Низкий голос нахлынул, как волна: