Из нашей группы все без исключения получили то же самое.

«Правосудие» свершилось!

На следующий день всех нас, приговоренных, собрали в одной камере, а еще на следующий вывезли из тюрьмы в один из кемеровских лагерей, уже ведомства НКВД.

И, на мою радость, я в первый же день встречаю в этом лагере Акулова, который, уже назначенный бригадиром, после некоторых хлопот забирает меня в свою бригаду и назначает помпобытом, то есть помощником бригадира по быту. В мои обязанности входило получение хлеба и раздача бригадникам, получение в столовой баланды, что требовало особой бдительности, так как возле столовой всегда болталось много голодных доходяг, которые могли перехватить миску баланды, а потом, бей его, не бей, а баланда съедена. Мне эта должность кое-чего давала, бригадиру и помпобыту повар всегда добавляет полчерпака.

Вот тут Акулов рассказал мне удивительную историю.

— Ты знаешь, — как-то говорит он мне, — ведь я сидел в моей тюрьме.

— Конечно, — отвечаю я, — и я сидел в моей тюрьме, а вместе мы сидели в нашей.

— Ты меня не понял. Я сидел в тюрьме, которая есть моя собственность, а я — ее владелец.

— Как это? — удивляюсь я.

И он рассказывает. Женился он в Кемерове перед самой революцией на дочери одного из самых богатых кемеровских купцов, чуть ли не самого Щеглова. Напоминаю читателям, что Кемерово до революции именовалось Щегловском. Добрый папочка дает дочери в приданое огромные оптовые склады, которые приносят семье Акуловых хороший доход. Когда в город приходит советская власть, склады конфискуют в народную собственность, а сам Акулов избегает участи многих буржуев только потому, что его в это время не было в Кемерове, он водит пароходы по сибирским рекам. Советская власть для обеспечения народу светлого будущего нуждалась в большом количестве тюрем для этого же народа, и каменные толстостенные склады были переоборудованы в тюрьму, на нары которой и попал бывший владелец складов Акулов.

Вот так бывает.

Он мне также рассказал, что получил обещание лагерных властей никуда не отправлять его из Кемерова, и уже написал жене, чтобы она с детьми переезжала в Кемерово. Так ему, конечно, будет легче.

Бригада наша работала в карьере, подготавливая фронт работы для экскаватора, который грузил гравий на железнодорожные платформы. В площадь нашего оцепления входила и часть прошлогоднего картофельного поля, где мы выискивали сгнившие картофелины, в которых иногда попадались кусочки белого кристаллизованного крахмала. Найдешь такое — это твоя удача.

В бригаде я работал со всеми, но однажды я услышал такой разговор двух бригадников.

— Смотри, — говорит один, — а наш помпобыт работает как все.

— Новенький еще, — отвечает другой, — лагерных порядков не знает. Помпобыты нигде не работают сами.

Мне это запомнилось, но сам я сказать это Акулову стеснялся, и он тоже мне ничего не говорил, хотя я заметил, что он всегда назначал меня на работу полегче, хотя легких работ в бригаде не было, да и для голодных и измученных людей любая работа была тяжелой.

В это время прошло 1-е мая, мне исполнился 21 год. Исполнится ли мне когда-нибудь 31?

Меня радовало, что у Акулова все так хорошо складывается, да и у меня было желание задержаться в Кемерове: я был в бригаде с хорошим для меня бригадиром, да и в самом Кемерове было уже много расконвоированных, то есть живших на воле, моих товарищей. А это давало радость душе, да и помощь какая-нибудь была бы.

Я сказал об этом Акулову, но что от него зависело? И наступил день, когда на разводе не выкликнули мою фамилию в составе бригады и приказали отойти в сторону.

Таких было много, и в этот же день всех нас перевезли в Кемеровский пересылочный лагерь, а попросту — в Кемеровскую пересылку. Я даже не смог попрощаться с Акуловым.

Готовился большой этап на Восток.

Пересылка. Захожу. Барак огромный, в несколько рядов стоят четырехместные нары-вагонки. Иду, выбираю место, но все нижние места уже заняты. Делать нечего, забираюсь наверх, ложусь. Естественно, нары — голые доски, но у меня есть одеяло, хотя уже и сильно изношенное, еле-еле держится. Уже знаю, что самые опасные места для фраеров (а я — фраер, и уже это знаю) в смысле грабежа — это пересылки и этапы. Хорошо бы подобраться здесь приличной группой, но как это практически сделать? Не будешь же ходить по баракам и провозглашать: «Казаки и прочие вояки. Набираю войско для противодействия всяким блатным элементам!» Значит, лежи и помалкивай. Что будет, того не миновать.

Осматриваюсь по соседям. Наверху у меня соседа нет, место пока пустует. Внизу на моей вагонке оба жильца лежат, закутавшись в лохмотья, неподвижно: спят или делают вид, что спят. На соседней вагонке внизу лежит высокий парень, заложив руки за голову, и смотрит вверх. Одет очень плохо, практически в лохмотьях, но лицо интеллигентное, взгляд умный.

Мы с ним перекинулись парой слов типа: «Я отойду на пять минут, ты тут присмотри». И больше ничего. Я понял, что он не расположен много разговаривать, да и у меня особой охоты не было.

Время уже склонялось к вечеру, и вот тут-то и произошло событие, которое я долго не мог понять и объяснить.

Пересылка есть пересылка, заключенные заходят, выходят. И вот в наш барак быстрым шагом входят четыре человека: впереди среднего роста хорошо для лагеря одетый молодой парень в сапогах с отвернутыми голенищами — признак блатного высокого ранга, за ним — свита. Чем понравились этой группе наши вагонки, неизвестно, но они направились прямо к нам. Нижние оборванцы моей вагонки были выселены без возражений, а с моим «приятелем» вышла осечка. На предложение освободить нары он не отреагировал, а когда главарь схватил его за руку, тот резко ее выдернул.