Очнулся на полпути, посреди дороги, это плохо. Я рассердился. Башка – вот что подводит! Башка хочет спать… Молодые стократ правы – нас надо гнать! Нас подводит не смена ситуации и не выбор лидера, а собственная башка!.. Вот правда правд.

Вставай, вставай! (Я впал в праведный гнев.) Вставай… И нечего бухтить… Мы уже на отмели. Забирайте, – говорил я молодым, – эту вашу (бывшую нашу) мейн-стрим – или как ее там!.. Мы отучаствовали в общественном муравейнике. Отбой. Кто сколько смог… Кто больше, кто меньше… Наше поколение отстрелялось. Мы во тьме. Нет, нет, никого я не пугаю… Напротив. Нам уже хорошо! Мы в ласковой тьме. Мы в ласковой нашей тьме. Нам только бы силенок на этот возврат по темной дороге… Дайте нам пройти до своей постели – топ-топ… Дайте нам высокую луну. Добраться по светлому… и уснуть.

Старики ноют не оттого, что нет радостей. А оттого, что эти радости забылись. Была женщина… В халате… В памяти остался толстый халат. Радость съедается слишком быстро. И нет ее в памяти.

Я упал, грохнулся-таки напоследок в канаву. Или это канава упала на меня. Не важно, кто первый. Мы упали друг на друга… И нашли свое сегодняшнее обоюдное счастье… Ведь это моя канава.

Отравление (а как еще назвать?) к этой минуте перекинулось из живота выше и опаснее – в голову. Шуршащая свинцовая дробь перекатывалась глубоко в ухе. Дробь собиралась там в кучку. Тарахтела… И еще покатавшись кучкой, выстреливала в висок… То в правый. То в левый.

Но вытянув руку, я уже мог (лежа в траве) потрогать узнаваемый забор – и ведь это мой забор. Я перебирал пальцами по старенькой, уже давно незанозистой штакетине… Я как бы играл музыку возвращения… Добрался… Моя музыка. Чего бы эта перетрусившая самка мне ни сыпанула в стакан, я добрался. У себя дома… У себя…

А моего возраста бабец не угадала. Шаг, говорит, легкий, как у старика. Вино было заготовлено для вора… Самозащита… Чтоб не ограбил… Шаг вора легок, вот что она решила! То-то ее в постели трясло… Я-то думал, секс. Я-то думал, Алка за долгий год (от лета до лета) наскучалась, натосковалась.

У себя… Добрался. Нечего стенать. Да и упал-то старикашка не больше пяти (четырех) раз. Можно бы старикашке и уснуть. Но я нет… Ого-го!.. Я не останусь в канаве! Последним усилием я выползаю оттуда и теперь лежу в траве. У самого забора… Жмясь к калитке. Все-таки в траве.

Я просовываю руку за. Ищу крючок… За калиткой рядом пахучий куст смородины. Уже можно заснуть. Я ласкаю его. Этот куст… Земля… Уже моя пядь.

Так и есть, дачнице лет сорок… Среди бела дня. Идет по дороге прямо мне навстречу. Я слегка напрягся. (Остаточное чувство.) Но ведь прошла уже неделя… Я к этому времени ее вполне вычислил. По расположению дачи… По времени приезда… По расспросам тех и других соседей я уже знал, что это она и есть – моя ночная фурия. (Но она-то меня не знала!)

– Добрый день, – сказала.

Я смолчал. Я был в некоем ознобце. Боясь подать голос и быть узнанным на слух.

– Добрый день, – повторила громче. Крепкий московский бабец.

Она так и прошла мимо, решив, что встретившийся ей старикан из аборигенов скорее всего с придурью. Шла она в наш магазинчик.

А я брел все еще в ознобце. Она не уйдет из моей памяти так скоро. Предприимчивая!.. В голове не укладывалось, как она замысливала ту нашу ночь. Я не верил в коварство… Это у нее просто от страха. Мой стариковский опыт говорил мне, что опасные женщины – это только так – только для контраста… для курьеза… И что все эти коварные женщины, сбившиеся в кучку, сидят в мешке у Агаты Кристи.

Она так мало дала мне тогда. Сладкие полчаса… Трепетные – скорее всего от страха.

Моя отравительница (я так и звал ее Агатой) прожила у нас до самого конца лета. Из-за поселковской нашей тьмы она не съехала, не сбежала. Отважная!.. Я при встрече с ней так и не здоровался, пряча голос. На всякий случай… Я все надеялся прослышать, что в отместку за меня ее хотя бы разок по-настоящему обокрали. Увы.

А тогда я лежал в постели у себя дома. И тихо болел, перемогал остаточное отравление.

Почесывая башку, я вдруг обнаруживал там струйку крови на самом затылке. Уже ссохшуюся… Уже не струйку, а струп. Комком в волосах… Это я тогда так упал. Так грохнулся. У калитки…

В шаге от меня сидел Петр Иваныч и уговаривал съесть каши, пока горячая. Ну, не горячая, но хоть теплая… Пропадет же каша, Петрович. Холодную есть не станешь.

– Завтра съем.

– Завтра я тебе свежую сварганю.

– Завтра я сам встану.

Я все-таки сел к каше поближе. И волевым усилием ее съел.