– Не знаю.

Отец Михаил сразу понял, зачем явился Павел Витальевич: как бы санкцию получить. И наверное, на что-то не очень хорошее.

Дело обычное: люди окончательно запутались и сами ничего решить не могут. Тут-то, конечно, как раз бы к Богу за советом – а если не веришь? Большинство новообращенных, кого знал отец Михаил, прибились к религии именно из-за этой сумятицы в голове и в душе, причем многие приходят не с верой, а за верой, что вполне объяснимо. То есть приобщаются к обрядности, пытаются одолеть умом то, что не впитано с детства, усилием закрестить некрещеное, надеются, что их осенит, так сказать, в процессе. Кого-то осеняет, а кого и нет. А кто-то бросается изучать Евангелие не для того, чтобы поверить в Бога, а, напротив, отыскав внешние противоречия (дело нехитрое), окончательно разувериться и хотя бы в этом обрести твердость. Не может человек без точки опоры. Мешает и то, что запутавшемуся нынешнему человеку, жаждущему ясности, предъявляют мудрость, облеченную в старославянские словеса, напрочь ему непонятные, как и почти никому из православных, кроме самих священнослужителей. Отец Михаил давно считает, что пора перейти на современный язык (и в епархии о его мыслях знают, отсюда и напряженность отношений), пойти навстречу людям, ему крамольно кажется, что в православной Церкви слишком укоренилась привычка тайно гордиться своим знанием, недоступным большинству, греться мыслью об избранничестве, посвященности, идея Третьего Рима жива, никуда не делась.

А есть ведь люди, которые из-за этого, постояв пару раз на службах, больше не приходят. Они рассуждают, на взгляд отцов церкви, примитивно: ничего не понятно! Но почему бы их мнение не учесть? Отбиваться вечным доводом: «хочешь понять – вникай»? Но вот однажды отец Михаил ехал в поезде, и один собеседник, неглупый человек технического склада, сказал честно: «Я, батюшка, если чего не понимаю, меня это раздражает, а без понимания я ни к чему примкнуть не могу. Я вот за границу ненавижу ездить – не знаю языков, а учить поздно. Жизни не хватит. Так и тут – не успею я ваш язык выучить и понять, поэтому – извините». И кстати, в той же поездке другой человек, пожилой, сказал еще интереснее – когда технарь с приятелем ушли в вагон-ресторан: «Я, батюшка, хотел бы в бога поверить, но – боюсь».

«Почему?»

«Я максималист – страшный. Я парторгом был полжизни, я в идею коммунизма свято верил, я был партийней самой партии, жил строго по кодексу строителя коммунистического будущего. Если поверю, это значит – всю жизнь менять. Я себя знаю – в посты ударюсь, начну других осуждать, к попам присматриваться, в общем, церковней самой церкви сделаюсь. Поэтому доживу уж так как-нибудь».

Павел Егорович, возможно, именно из тех, кто пришел в религию не за верой, а за неверием, хотя сам того не подозревает. Неважно. Он в процессе, в пути и, возможно, найдет то, на что не надеялся.

Доли секунды хватило отцу Михаилу, чтобы заглянуть в тот уголок души, где у него хранились эти мысли, одним взглядом осмотреть, вспомнить их и тут же вернуться в разговор.

– Как это вы не знаете? – спросил он. – Что она сама говорит?

– Говорить она может что угодно. Дело такое: у нее больная мать, очень больная. Я ей помогаю. Девушка сама попросила. И сказала, что готова стать моей женой.

– За помощь?

– Получается, так.

– То есть не по любви?

– Это самый сложный вопрос. Мне кажется, у нее любви ни к кому нет. Все на уровне – нравится не нравится. Я ей нравлюсь. А потом понравлюсь еще больше, уверен. Мы, кстати, венчаться будем.

Само собой, подумал отец Михаил, как же без венчания – надо же боженьку задобрить. Да и красивый обряд, ничего не скажешь.

– Вы вдовец, насколько я помню?

– И что? Церковь вдовцам венчаться не разрешает?

– Почему? Вдовец свободен, может венчаться. Просто – как люди посмотрят?

– Отец Михаил, при чем тут люди? Это вопрос мой и ее. И больше ничей.

– Божий, – напомнил отец Михаил.

– А, ну да. Извините.

Извиняется, будто с начальником говорит, подумал отец Михаил. И сказал:

– Если и вы, и она не видите никаких препятствий, то… А с ней мне можно поговорить?

– Боюсь, неверующая она. Если вообще крещеная.

– И что? В церковь же мы пускаем некрещеных, паспортов не спрашиваем. Да и не записано там.

– Не знаю, отец Михаил. Я вот в Евангелии читал: правая рука не должна знать, что делает левая. Или левая. А я, выходит, сам добро делаю, а сам знаю, что не задаром?

– Написано правильно, не должна. В идеале. А в жизни сплошь и рядом знает. Ну и что? У кого-то больше знает, у кого-то меньше.

– У вас, отец Михаил, прямо как у Эйнштейна получается, все относительно.

Раздражаться начал, огорчился отец Михаил.

– Да нет, – мягко сказал он. – Просто не бывает ничего идеального. В Евангелии написано, как должно быть, но это не значит, что оно прямо сразу так и есть. А будете слишком себя шпынять за правую руку, вообще никогда о ней не забудете.

– Что же, и веры идеальной нет? – мрачно спросил Павел Витальевич.

– Она не может быть идеальной или не идеальной. Или есть – или нет. Вы со слабостями не путайте. Я вот верую непреложно, а слабости имею. Курить не могу бросить всю жизнь, иногда оскоромлюсь, гортанобесие, чтоб ему, водочку иногда…

– Вы извините, батюшка, – сказал Павел Витальевич с призвуками подступающего гнева, – я к вам о серьезных вещах пришел поговорить, а вы про водочку.

– Ладно, о серьезных. Вы сами понимаете, что дело задумали неправильное. Не люблю про похоть говорить, но она вас одолевает.

– Угадали! – сказал Павел Витальевич уже с вызовом. – Но похоть для чего? Плодиться и размножаться!

– Вы уже размножились, у вас дети есть. Вам девушку хочется. Молодую. Думаю, что красивую, даже очень.