Может, именно поэтому Егор первый прогон со зрителями (то есть как бы премьера, но как бы и нет) устраивал для своих, по пригласительным билетам. Он позвал, конечно, отца, дядю Максима и двоюродного дядю Петра (обоих с женами), пригласил дедушку Тимура Саламовича (тот давно уже перестал русифицировать свое отчество), пригласил сестру Раду, пригласил – как всегда приглашал по просьбе отца – некоторых губернских персон различной важности, а также друга Павла Витальевича, нарколога Сторожева с супругой. Конечно, позвал Егор и Дашу. Даша спросила, можно ли прийти с другом. Даже нужно, ответил Егор, подумав, что заодно посмотрит, каков у нее друг. Пригласил Егор и лояльных журналистов из разных изданий, а некоторых и нелояльных, зато пишущих заведомые кондовые глупости. Это лучше всякой рекламы.

Актерам, в том числе не игравшим в первом составе, тоже было позволено позвать родственников и знакомых. Яна пригласила двух подруг из прежней жизни и отца с матерью. Сейчас у нее роль пока два с половиной слова, неважно, главные роли будут потом. Важно, что все увидят – она своя здесь, среди этих особенных людей.

А половина мест отдана была верным друзьям и почитателям, среди которых, кстати, не было никого из театра профессионального, то есть Сарынского государственного академического театра драмы имени Алексея Николаевича Толстого. Советский классик удостоил когда-то город приездом в связи с постановкой своей пьесы «Нечистая сила (Дядюшка Мардыкин)». На банкете после спектакля взволнованный величием происшедшего директор, провозгласив тост за здоровье живого классика, выдвинул предложение назвать театр его именем. Это было одобрено единогласным ревом пьяных и счастливых голосов. Алексей Николаевич милостиво благодарил, говоря, что недостоин такой чести, и забыл о существовании Сарынска на другой же день после отъезда, ни разу не упомянул о нем ни в статьях, ни в письмах, ни где бы то еще ни было.

«Академики» презирали «Микс» и не скрывали этого. Любительщина, говорили они. Легко собирать аншлаги на сто двадцать мест, говорили они, а ты собери в наш бетонный сарай советской постройки восемьсот пятьдесят зрителей!

Таким образом, в театре собралось довольно много людей из тех, кто нам уже известен.

Учтем еще столичных гостей, преимущественно критиков, которые регулярно приезжали на премьеры Егора за его счет (почему бы не прокатиться на дармовщинку?). Они все были люди строгие, принципиальные, считавшие, что в современном театре ничего хорошего нет или очень мало, поэтому успехи провинциального театрального проекта были для них хорошим козырем в диспутах; особенно удобно то, что их мало кто видел. Среди них был тощий и длинный Анатолий Бурнимов, самый скандальный и провокационный персонаж московского театрального бомонда, обожавший поиздеваться над тем, что все хвалят, и назвать гениальным то, что все считают провалом. Бурнимов был заметен в любом обществе: волосы, крашенные в два цвета чересполосицей – огненный и черный, внушительное кольцо в ухе, футболки или фуфайки ярких цветов, часто с неприличными надписями – на английском, однако, языке, и джинсы модного подросткового покроя, с мотней до колен.

Спектакль начался. Зрители смотрели на сцену, а Егор из-за кулис – на зрителей. Спектаклей всегда два, один на сцене, другой в зале, часто говорил он, добавляя при этом – «как известно»: чтобы его слова не казались домотканой эврикой.

Когда Яна, которую он недавно принял, сказала, что ей важно видеть, кому она говорит, Егор, умеющий слушать и заимствовать все, что казалось ему дельным, подумал – а не оставлять ли в зале включенным свет? Ведь получается, действительно: актеры общаются и делают вид, что, кроме них, никого нет, а зрители спрятались в темноте и оттуда подсматривают, и уже одним этим наглухо отделены от действия пресловутой четвертой стеной. Выводить актеров в зал, помещать зрителей амфитеатром вокруг сцены Егор не любил – это пошло и уже затаскано. А вот со светом можно поэкспериментировать. Егор приглашал разных людей на репетиции (он вообще любил, когда кто-то присутствовал в зале, ему не мешало, наоборот, вдохновляло, а актеров дополнительно дисциплинировало), оставлял свет, наблюдал. Быстро убедился: нет, не то. Зрители слишком отвлекаются друг на друга, а актеры на зрителей. К тому же сцена настолько близка, а зал настолько мал, что публику и без полного света почти всегда видно, если только контровые прожектора не создают световой занавес, отделяющий сцену от зала.

На самом деле спектаклей было три: на сцене для зрителей, в зале для Егора, но еще и зрители наблюдали исподтишка друг за другом – с разной целью и разными мыслями.

А может, и четыре было спектакля – ведь еще и актеры, не занятые в эпизоде, глядели из-за кулис, вернее, в дырочки, проделанные в фанерных стойках боковых «карманов».

Даша думала о том, насколько разные вещи – репетиция и спектакль. То, что она видела на репетиции, было живо, интересно, по-настоящему, хотя играли со сбивками и оговорками. Сейчас все ровно, ни сбивок, ни оговорок, но как-то не взаправду. Актеры стараются не стараться, так их, наверное, учил Егор, но это слишком заметно. И гениальный Петр Анатольевич, похожий на Роберта де Ниро, трудится в поте лица (очень, в самом деле, потеет), думая только о том, чтобы не видно было, что он трудится в поте лица, и красавица Сашенька имитирует, что как бы произносит слова от себя, и Юра Мальков, который играет главного героя, сотрудник телефонной компании, пытается быть ироничным таким Гамлетом, но не театральным, а будто бы он такой сам по себе. А чернявая девушка, бедняжка, периодически выходящая со словами: «Еще не пришел?» – она хуже всех, единственную эту фразу произносит ужасно фальшиво. Потому что фраза простая, а простые вещи даются трудно. Интересно, Володе нравится? Даша посмотрела на него, тот явно скучал. Даша слегка толкнула его плечом, он наклонился и шепнул:

– За такой свет убивать надо.

Что ж, фотограф во всем фотограф – особенно такой, как Володя. Свет ему подавай. Он рассказывал, как однажды, еще когда не встретил Дашу, выпив с еле знакомой девушкой, был ею раскручен на мимолетный секс, но свет, падавший на девушку, был настолько, как вспоминал Володя, тупым и раздражающим, что у него начало опадать желание. Володя встал, так и сяк крутил торшер, настольную лампу и, пока занимался этим, желание выветрилось одновременно с хмелем. У девушки, впрочем, тоже.

– В следующий раз, – сказала она, одеваясь, – я тебя заранее приглашу, чтобы ты тут лампы свои поставил. Ага?

Но не пригласила. Володя врать не будет, он вообще не врет, ему незачем.

Да, свет был плохой, случайный, незамысловатый. Сверху на героя посветить, чтобы казался уродом и злодеем. Или героиню в тень убрать, чтобы казалась загадочной. Слабовато работает у них – кто? Может, и нет специального человека? Даша заглянула в программку – есть такой человек, напечатано: «мастер света» – Б. Кубшин. Ого, мастер. Да у них и все тут мастера: «мастер музыки», «мастер декораций», «мастер костюмов». Понты какие, скажите. Зато тут же указаны те, кого не обозначают обычно в театральных программках: «мастер уборки» (то есть уборщица), «мастера монтировки», «мастер-водитель» и даже «мастер гардероба», хотя еще лето. Впрок напечатали, для зимы. Значит, не просто понты, а юмор. Себя же Егор обозначил скромно, без понтов и без юмора: «режиссер».

– Да, – сказала Даша Володе, – свет отвратный. А актеры?

Володя покривился.

Егор из-за кулис видел, как они перешептываются, улыбаясь. Что их так насмешило, интересно? А дружок у Даши – не по ней. Простоват и глуповат – за километр видно. Хоть и смазливый юноша. Но мало ли смазливых.

Публика, приглашенная Павлом Витальевичем, сидела, вежливо смотрела и слушала внимательно, кося глазами на отца того, кто соорудил это непонятное действо, и удивляясь, наверное: у такого дельного человека сын занимается такими пустяками!