Иван Федорович скосил глаза влево. Антон проследил за его взглядом и увидел, что на полке подсобки лежит большой молоток. Шевердук двинулся в ту сторону, но Сташевский его опередил и резко ударил Шевердука шваброй по груди. Удар был несильный, но заставил Ивана Федоровича остановиться.

– Иван Федорович, – вскрикнул Антон дрожащим голосом, – не вынуждайте меня делать вам больно!

Шевердук мотнул головой и снова двинулся на Сташевского. И тогда Антон ткнул шваброй ему в лицо. Иван Федорович рыкнул, как зверь.

– Ты-ы… – прошипел он, глядя на Сташевского безумными глазами. – А-а-а!

И, вскинув руки, бросился на Антона.

На сей раз Сташевский ударил изо всех сил, но Шевердук ловко поднырнул под черенок и вцепился Антону в горло. Сташевский захрипел и выронил швабру. Держа его за горло левой рукой, правой Шевердук быстро обшарил его карманы.

– Это что? – спросил он, сунув Антону под нос несколько пакетиков с порошком.

– Это не для Кати! – прохрипел Сташевский.

– Ах, не для Кати? Ты сам сожрешь это, понял? Сейчас же!

– Нет! – крикнул Сташевский, вытаращив полные ужаса глаза. – Нет!

Лицо его вдруг пошло волнами – Шевердук с изумлением увидел, что Сташевский меняется. Теперь на нем был не медицинский халат, а старинный камзол. Волосы его отросли и вились. На лице пробилась рыжеватая бородка.

– Граф, нет! – снова крикнул молодой человек. – Пощадите!

Шевердук тряхнул головой и на секунду зажмурил глаза. Затем открыл их и огляделся… Коридор исчез. Окружающая местность была похожа на каменистое плато с чахлыми, редкими деревцами. Руки Шевердука были на горле молодого человека. На поясе висела длинная шпага в дорогих ножнах.

Шевердук снова тряхнул головой, надеясь, что видение исчезнет.

– Это все галлюцинации… – прошептал он. – Ничего этого нет, я по-прежнему нахожусь в клинике…

– Граф! – снова завопил юркий человечек, которому он сжимал пальцами горло. – Умоляю вас, граф, отпустите меня!

Граф взглянул на негодяя из-под косматых бровей и прорычал:

– Ты убил мою жену!

– Я действовал по приказу Карла! Вы сами навлекли на себя его гнев! Я всего лишь выполнил волю короля! Лангстоун, умоляю вас, сжальтесь!

– Мэгги тоже умоляла тебя… Но ты заставил ее выпить яд. Она умирала долго и мучительно. Да, моя жена умерла в муках, Рейк, и ты будешь гореть за это в аду. Но сначала я заставлю тебя помучиться на земле.

– Граф…

– Открой рот, мерзавец! Быстро!

Лангстоун крепче стиснул пальцы на горле врага. Тот захрипел и непроизвольно открыл рот.

– Жри! – рявкнул граф и запихал Рейку в рот горсть ядовитого порошка. – Жри и подыхай!

Рейк Рочестер, исчадие ада, каких мало, выпучил глаза и закричал от боли. Лангстоун разжал пальцы, и враг упал на пожухлую траву.

– Умоляю… – хрипел Рочестер, схватив себя за горло и выпучив глаза. – Это… невыносимо…

Лангстоун стоял прямо и презрительно взирал на корчащегося на земле убийцу.

– Граф… – прошептал тот и протянул к Лангстоуну руку. – Граф…

– Ты хочешь, чтобы я прекратил твои муки? – холодно осведомился Лангстоун.

– Да… – захрипел снова Рейк, и кровь брызнула у него изо рта. – По… жалуйста…

– Что ж, я буду милосерднее, чем ты.

Лангстоун наклонился и поднял с земли большой камень.

– Хочешь помолиться перед смертью, Рейк? Хотя какой смысл, ты все равно не вымолишь у Господа прощенье. Да, я забыл тебе сказать: тебя не похоронят по христианскому обычаю. Я оставлю твой труп на съедение падальщикам. Прощай, Рейк, сын Рочестера, мерзавец и сын мерзавца!

Граф размахнулся и обрушил камень на голову поверженного противника. Раздался треск ломающейся кости. Лангстоун поднял окровавленный камень и с удовлетворением взглянул на дело рук своих.

– Отправляйся в ад, – презрительно проговорил Лангстоун и отшвырнул камень.

На горизонте показались всадники. Лангстоун усмехнулся. Волки Карла скачут, чтобы выручить члена стаи. Но тощий волк уже мертв. А охотник – жив.

Лангстоун выхватил шпагу и, повернувшись грудью к скачущим всадникам, стал дожидаться их приближения. Тех было трое – умелые и опытные воины, пролившие реки чужой крови. Но он тоже не мальчишка и дорого продаст свою жизнь. Лангстоун почувствовал приятное и волнующее возбуждение, которое всегда испытывал перед большой дракой. Волнение, знакомое каждому воину и не знакомое трусам и женщинам.