— Энджел?

— Рой.

— Рой!

— Энджел».

«…Надеюсь ты остаешься собой и не перетруждаешься…»

— Я думала, — жест, указывающий в небо, — спасибо тебе, — жест в сторону пола, — за Ранта.

И она благодарила меня, двигаясь вверх и вниз и издавая звуки, которые я не мог разобрать, а потом она схватилась за верхнюю полку и сказала, что это, как трахаться в ночном поезде через Европу, и она прыгала вверх и вниз, как ребенок на батуте, а потом остановилась.

— Что произошло? — спросил я.

— Мне кажется, — жест в сторону, — там кто-то есть.

Мы прислушались, и, конечно:

— Иису, Иисусе, Чакиииии Хэйззззееееел…

Громовые Бедра развязала меня, и вскоре освобожденными руками и ногами я мог обнять их всех, внутри и снаружи одновременно, и я чувствовал себя гомером, возрожденным в фонтане молодости Понса Де Леона, я перевернул ее на живот и начал делать то, что менее чувствительные люди назовут еблей, и, трахая ее, я думал о том, что разбиваю нос Легго, а потом Энджел зарычала и начала говорить что-то, что звучало, как «еби меня милый, еби» и частота сердечных сокращений на мониторе зашкалила, и мои коронарные артерии протестовали и БАМ БАМ БАМ, вот оно, снова!

«…Надеюсь, что ты в порядке, и мы скоро увидимся…»

Чуть позже, когда мы все лежали обнявшись, и Чак напевал: «Луууунннаааяя нооооччььь.»… а мы подпевали: «Дддуууу Вааа.»… в дверь стукнули.

— Проверка! — закричала Хэйзел.

Но мы услышали еще два стука, и вот она, Сельма, прощебетала: «Простите, детишки, я опоздала», — и присоединилась к нам. Все смешалось. Я помню Ранта в объятиях Сельмы, и Молли, и Энджел, и Сельму в объятиях друг у друга, и я плыл в море родных гениталий, чувствуя что-то и во что-то проникая, и я думал, что третья зубная щетка могла принадлежать как мужчине, так и женщине, и что три этих женщины намного свободнее нас и с ними было весело, и в конце мы пропели вместе, пародируя нежные голоса со старых пластинок:

— … шлюшки.

— А? — переспросил я.

— Рой, ты хоть когда-нибудь меня слушаешь?

Это была Бэрри. Кто знает, где мы были? Я ел устриц. Я надеялся, что я во Франции, в Бордо, ем маренских устриц или в Лондоне, ем устриц у Уиллера, но я опасался, что я в Штатах и ем лонгайлендских устриц. Я боялся Америки, так как здесь находился Божий Дом, а Божий Дом почти постоянно держал меня в себе, а часы, когда он меня отпускал, были невыносимы из-за того, как их было мало. Я сказал Бэрри, что когда-нибудь я ее слушаю.

— Я пересеклась с Джуди на днях, и она сказала, что постоянно видит тебя с какими-то шлюшками.

Американская шлюшка, американская устрица.

— Что за черт, — сказал я, — Это ведь американские устрицы?

— Что? — спросила Бэрри, посмотрев на меня удивленно, а потом, сообразив, что мой разум далеко, со взглядом исполненным сочувствия, сказала: — Рой, у тебя появляются свободные ассоциации.

— Не только это, но и шлюшки, если верить Джуди.

— Ничего страшного, — сказала Бэрри, поддевая вилкой самую сочную устрицу, — я понимаю. Это примитивный процесс.

— Что за примитивный процесс?

— Детские удовольствия. Принцип удовольствия. Шлюшки, устрицы, даже я, любые удовольствия и все сразу. Это все доэдиповое, регрессия от борьбы Эдипа с отцом за мать, а это еще примитивнее, младенческий подход. Я надеюсь, что в Рое еще остались менее примитивные процессы, и ты примешь меня в свой нарциссизм. Иначе это занавес для наших отношений. Понимаешь?

— Не очень, — сказал я, раздумывая, значит ли это, что она знает о Молли. Должен ли я сам начать разговор? Отношения с Бэрри достигли нестойкого равновесия, удерживаемого придуманными ей «рамками», заключавшимися в негласной свободе обоих. Я ничего не сказал. Зачем?

— Что у тебя дальше по расписанию?

— Дальше? — переспросил я, воображая себя астероидом на орбите Венеры. — Приемное отделение с завтрашнего дня. С первого ноября до нового года.

— На что это будет похоже?

При этих словах я опять уплыл в Англию, к лучшему из моментов моей оксфордской беззаботности. Первое лето с миниюбками Мэри Квант, [124] я прогуливался по оживленной улице, когда вдруг заметил движение и услышал ИИИУУУ подъезжающей скорой. Мир остановился, заинтересованный и озабоченный, когда скорая проезжала, давая каждому из нас почувствовать мгновение разворачивающейся внутри драмы. Жизнь или смерть. Мороз по коже. И я подумал: «Как бы было великолепно оказаться на месте прибытия скорой». Эта мысль перевернула все, привела меня обратно в штаты с лонгайлендскими устрицами, и с Молли, и с ЛМИ. И с Божьим Домом. Эта мысль осталась при мне, а Бэрри я только ответил: