— Я ждала машину, чтобы его провести сюда, — объяснила Катя.

— Знаете, кто свалил хлеб? — спросил Рябинин Еланцеву.

— Нет.

— А раньше его тут видели?

— Видела раза два.

Рябинин смотрел на окно, размышляя.

— Оно выходит во двор, — объяснил инспектор.

— Может, и теперь скажешь, что пустяками занимаемся? — почти сердито отозвался следователь.

— Побереги злость для преступника.

— А вы знаете преступника? — спросила Катя у инспектора.

— Вот он знает, — буркнул Петельников.

Рябинин пощупал буханки, осмотрел дверь, подергал засов... Только портфель он не открывал, где лежали протоколы для осмотра места происшествия.

— Ну что... пригласить понятых? — спросил инспектор.

— Ни в коем случае.

— А как?

— Сюда придут.

— Кто?

— Тот, кто свалил этот хлеб.

— Чтобы его забрать? — заинтересовалась и Катя.

— Теперь, после нашего появления на заводе, побоятся, — заметил инспектор.

— Не чтобы забрать, а чтобы добавить, — сказал Рябинин.

— Тем более побоятся, — не согласился Петельников.

— Но добавить не этого хлеба, — Рябинин улыбнулся довольно, как человек, догадавшийся о тайне, которая для других недоступна.

— Добавить булки, — догадалась и Катя.

После ухода Башаева женщина понуро сидела у остатков дикого пиршества, положив взгляд на нетронутую буханку хлеба. В этом взгляде ничего не было — ни мыслей, ни желаний, ни чувств... Слабых людей жизнь отжимает досуха. Но слабым человеком была женщина, а к ней приходит второе дыхание, и третье приходит, потому что она женщина, потому что судьба этой женщины была связана еще с двумя судьбинками.

Она встала и запахнула халат, который обтянул ее туго, как забинтовал. У окна была прибита двухъярусная полочка: на первом стояло несколько книг, на втором чернел телефон, казавшийся тут немым и ненужным. Она сняла трубку и набрала номер — телефон оказался говорящим.

— Опять не приедешь? — спросила она у сразу отозвавшегося голоса.

— Дела.

— Вчера были дела...

— И сегодня дела.

— Какие дела по ночам?

— Какие бы ни были, они тебя не касаются.

Отвечающий ей мужской голос был четким, с хорошо произнесенными словами, будто он старался скрыть акцент.

— Ты уже хватил своего импортного коньячку...

— И это тебя не касается, — выговорил голос.

— А двоих детей это касается?

— На их содержание деньги даю.

— А на что же ведешь сладкую жизнь?

— И это тебя не касается.

— Эх ты, отец!

— А я не крепостной! — взвился голос, позабыв про тщательное выговаривание слов.

Женщина еще туже запахнула халат, словно теперь от крепости ткани зависела ее сила. Но лицо, ничем не стянутое и ничем не поддержанное, оказалось предоставлено самому себе — давно готовые слезы этим воспользовались. Она всхлипнула.

— Этим меня не проймешь, — громко и теперь невнятно пробурчал он.

— Я знаю, — вдруг тихо согласилась она.

— Тогда чего звонишь?

— Я подам на развод...

— Этим меня не проймешь, — повторил он.

— Я знаю, — повторила и она.

— Давай жить, не пересекаясь, — предложил голос вроде бы игриво.

Женщина всхлипнула еще раз, не для него, не нарочно — вырвалось. Она думала, что он положит трубку, испугавшись этих всхлипов. Но он не то икнул, не то вздохнул.

— Зачем прислал Башаева? — тихо спросила она.

— Никого я не присылал.

— Он выпил тут бутылку водки...

— Я башку ему намылю.

— Его к следователю вызывали...

— А это не твое дело! — опять взвился голос на предельно высокую ноту.

У женщины были вопросы и просьбы, у нее были советы и пожелания — она давно готовилась к длинному разговору, хотя бы телефонному, коли стал невозможен личный. Но все приготовленные слова нахлынули на нее и сдавили грудь. Она еще раз всхлипнула и сказала, сама не зная,зачем:

— Скажи ей, что душить мужчину французскими духами неприлично.