Я давала клятву пред алтарём оставаться с супругом в радости и в горе, а что есть неизбывные дурные привычки и врождённая тяга к излишествам, как не прискорбная болезнь? Княгиня Аргамакова вынуждена мириться с пристрастием Ионы Филипповича к вину, а несчастная Дарья Кирилловна – с… с галантными похождениями Авксентия Марковича.

Сергий Григорьевич, увы, тоже… только предпочитает он не актрис, а… инженю. Я готова закрывать на это глаза, но когда эти отношения выходят за рамки… потребностей организма, сие недопустимо. Я не стала бы вас беспокоить, как не беспокоила досель, но… Сегодня принесли письмо… от некоей госпожи Севериной. Говорит ли вам что-либо это имя, Николай Леопольдович? О, нет-нет, не бойтесь. Вы не предадите друга и ничем ему не повредите. Мне отлично известна эта связь моего мужа, я даже… – она судорожно сглотнула, – я даже… я даже заставила себя видеть в сём доказательство наличия у князя Сергия известного вкуса. Эта особа ходатайствует о некоем молодом греке и приглашает, вы понимаете, «приглашает», как она выражается… – Княгиня осеклась.

– Вы вскрыли письмо, Лукия Ипполитовна? – сухо уточнил Николай Леопольдович.

– Разумеется, – слегка удивилась собеседница. – Это же не государственный секрет – и, потом, какова наглость, писать на наш адрес! Полное забвение всех приличий! Эта гетера омерзительна! Никто не знает, как далеко она способна зайти в своём бесстыдстве! Неужели её нельзя выслать из Анассеополя? За развратное поведение? Она ведь, кажется, родом из Софьедара…

– Насколько нам известно, – выдавил из себя Тауберт, знавший о действительной статской советнице Севериной со слов Янгалычева. Восхищённых слов. – Мне также известно, что Сергий Григорьевич с ней расстался.

– О да, – гордо бросила Лукия Ипполитовна. – Я по-дружески пеняю вам, Николай Леопольдович, что вы, человек безупречнейший, не сказали князю Сергию слов укора. Разве так поступают друзья – а мы ведь друзья, верно? Об окончании же сей связи я осведомлена. Как и о том, что мой супруг уже успел сойтись с дочерью майора Абросимова. Каковая сама годится ему в дочери… Нет, я сознаю, мой супруг сохранил привлекательность, я сама женщина, я понимаю, что их влечёт к нему, но… Я уже говорила вам, я принимаю как данность чрезмерный темперамент Сергия Григорьевича, сие есть его болезнь, скорее всего, излечимая лишь временем, но терпеть наглость его бывшей пассии я не намерена.

Прошу, – она наклонилась вперёд, требовательно глядя прямо в глаза Тауберту, – прошу в сём вашей помощи. Помощи вернославного христианина, сердцем чувствующего, что есть святость брачной клятвы. Лучше всего, если ваш человек, доверенный человек, но не в чрезмерном чине, вернёт этой особе… – Княгиня платком вынула из ридикюля конверт и даже не бросила, выронила на стол. – Вернёт вот это… И конфискует у неё письма Сергия Григорьевича. Весьма опасно – даже и из государственных интересов! – оставлять подобные бумаги, могущие стать основанием в том числе и для шантажа, в руках подобной тв… особы. Я могу рассчитывать на понимание?

– Хорошо, – заверил Николай Леопольдович, чувствуя, как по спине стекает пот, – я приму должные меры.

– Вы воздействуете на госпожу Северину? – напирала княгиня.

– Я поступлю в полном соответствии с требованиями чести, закона, государственных интересов и дабы не умалить ваше достоинство. – Тауберт ушёл от ответа, начиная всё больше и больше понимать Орлушу. И опять после приватного визита его супруги.

– В таком случае я удовлетворена. – Орлова вновь полностью владела собой. – Благодарю вас, Николай Леопольдович, и прошу простить, что отвлекла вас от важных дел.

– Пустое, – поклонился Тауберт. Смотреть в глаза гостье ему решительно не хотелось. – Позвольте проводить вас до кареты…

Княгиня позволила, и по лицу вновь хлестанул осатаневший ноябрьский ветер, словно подводя итог несвоевременной, удивительно неприятной беседы. Меры принимать придётся, хотя бы затем, чтобы Лючия не прорвалась к василевсу, но как же оно не ко времени! И как же им всем, и в первую голову самому Сергию, сейчас не до любовей…

Николай Леопольдович провожал взглядом растворяющуюся в непогоде карету, уже складывая в голове приказ, который через полчаса, ну, может быть, через час помчится к полковнику Бобыреву с той скоростью, на которую способны в эдаком светопреставлении фельдъегерские лошади.

Стихотворец был толстым и кудрявым. Толстыми и какими-то кудрявыми были у него и манеры, и голос, и стихи, которые он, размахивая пухлыми руками и значительно сопя, читал целую вечность. Слушатели молчали, вид у них был умный и печальный. Не от виршей, от почтения к себе и к хозяйке дома, раз за разом обводившей бдительным оком тоскующий салон.

Зюка поймала взгляд Варвары Виссарионовны, не испугалась, но на папеньку покосилась. Авксентий Маркович взирал на поэта с ласковым вниманием. С таким видом он слушал, а вернее, пропускал мимо ушей сетования маменьки о чрезмерных расходах. Из-за папеньки торчал куст нечёсаных волос – знак особого вольнодумства, украшавший голову господина Чудинова. Между беседой с лохматым Гаврилой об утопленном романе и Зюкой стоял лишь толстый поэт, который как раз возвысил голос, приближаясь к концу. Княжна пошевелила затёкшими лопатками, пытаясь найти утешение в том, что она хотя бы сидит, и вслушалась: