Страшен ли, грозен ли был Велес бог? Был ли он так уж особо уродлив своей хромотой? Или тем он людей устрашал, что след от него на земле, на траве, на снегу оставался — от правой ноги, как от лапы медвежьей, а от левой, как если от кабана. Или страшнее всего человеку казалось громадное его тело, где волосом черным поросшее, а где-то и чешуей?

А только был сейчас Велес среди своих — среди нечисти мелкой, болотной, подземной, такой же лохматой, такой же шершавой как он, длиннолапой, хвостатой, ластоногой — и среди мелочи этой буро-зеленой бог Велес был краше всех. На каменном троне сидел под пещерным, каменным потолком — посреди своего неоглядного подземного царства. Низок был каменный потолок, как иглами, наростами весь пророс. Сутулился Велес, даже когда сидел — по привычке сутулился. Загнал его бог Перун, будто крота, под черную землю. Хромым сделал в нечестном бою. Честно ли это в кромешной тьме камнями с гору величиной кидаться?

Ждал вестей Велес, важных вестей. Княгиня Лиска от него должна была сына родить.

Не усидел он на каменном троне, сгорбился, поднялся… И мелочь буро-зеленая, что возле трона сидела, тоже следом запрыгала.

— Не шушукаться мне! — топнул на них Велес левой своей, копытной ногой.

А они и не шушукались вовсе, так только — перепонками зашелестели. Прислушался Велес: далеко, в каменных переходах вроде бы шорох возник. Гонца ждал подземный бог. Не подземный — под землю загнанный! И дождался его наконец — юркого, на тритона похожего, от быстрого бега то ли взмокшего, то ли мутной слизью покрывшегося. А только когда этот мелкий, зеленый заговорил, щечки свои смешно раздувая, слаще птичьего пения был для Велеса его голосок:

— Видел, видел! Своими глазами. Я в ручье залег. А Родовит его мимо — по селению нес! Сына! Твоего сына, Велес! И до чего же он хорошеньким уродился! Весь, весь в тебя! — и лапками перепончатыми всплеснул.

И от слов этих тысячемордая Велесова свита запрыгала, закувыркалась тоненько заверещала:

— Красавец!

— Богоподобный!

— Народился-таки наконец!

А поверх всего этого визга неслось басовитое, ликующее, Велесово:

— Небожители, трепещите! Он родился, мой сын! Он завоюет для меня землю! Землю и небо!

И обезумевшему от перепадов их голосов эху стало некуда в тесных каменных переходах деться. Стало эхо ронять с потолка камешки и наросты — на головы мелкой нечисти их ронять. И только так понемногу угомонилась писклявая нечисть. Один Велес теперь голосом громыхал:

— Мой! Мой сын! Мой и больше ничей!

И уж так ему под землей стало тесно, как не бывало еще никогда. И пошел бог Велес к подземному озеру — жар, ударивший в голову холодной водой унять, разлечься в темной воде и мечтами о грядущих победах забыться.

Летела над Селищем птица воробей. Летела, дивилась: ни души не осталось в Селище, любое зернышко бери, любое семечко хватай. До самого края Селища долетела птица воробей, до поляны, где возле священных камней дуб Перунов стоял. Ах, вот они где, люди все, до последнего малолетнего ребеночка — вокруг черного, мертвого дуба скопились, на князя своего, на Родовита, во все глаза смотрят. И хорошо, пусть стоят, пусть смотрят, птице воробью этого только и надо. Чирк, порх! — и обратно полетел воробей, птица хотя и малая, а смышленая, заприметила она зерно, которое во дворе у Веснухи, у жерновов, лежало, вернулась птица во двор, — хорошо, никто теперь не прогонит.

А дуб этот черный, огромный, мертвый, потому для людей священным был, что молния Перунова в нем побывала — сам бог Перун коснулся его, на три части силой своей расщепил и этим силу свою в нем оставил. С тех пор одному Родовиту дерева этого было касаться дано. Вот и стоял сейчас князь, спиною к дубу прижавшись, силы и мудрости у священного дуба просил, а ребеночка змееморденького перед собой на холстине держал.

Вокруг Родовита люди стояли, молчали в оцепенении, ждали, кто первым осмелится слово сказать. От Яси ждали этого меньше всего. Но вот не вернулся ее Летяй из похода и что ей осталось? Только за Утю, за мальчику своего конопатого, сердцем обмирать. Шагнула Яся вперед и сказала негромко:

— Боимся, беде быть.

И тут же разом другие заговорили. Удал крикнул:

— Почему он не человек?

А Веснуха, жена его, сняла с себя золотой браслет с двумя диковинными зверями и к дубу Перунову кинула:

— Боимся, прогневали мы богов.

И другие женщины тоже стали с себя украшения золотые снимать, которые вот, только что, в реке обрели. Бросили их к корням священного дерева и еще руки о подолы отерли, как после нечистого. А те, которые куски пестрой ткани держали, те и их к дереву побросали.

Молчал Родовит. То людей своих взглядом обводил, то опускал его на ощерившегося младенца. Хотел Родовит все слова выслушать, пусть и самые горькие, потому и молчал.

Слово это — «змеёныш» — первым кузнец Сила сказал. Прибежал с большою корзиною уже после всех, на колени перед Родовитом рухнул:

— Князь-отец! Положи ты змеёныша этого вот в нее, сделай милость! На воду опустим. И пусть себе уплывает — до самой Закатной реки!

И люди тут же слово это подхватили:

— Змеёныш!