Вишневецкая Марина Артуровна
Шрифт:
И один из своих мечей — с золотыми зверями на рукояти — перебросил над бездной.
Меч лежал теперь будто узкий сияющий мост. Лишь Кащей понимал, почему, для чего. И олень понимал, и тревожно прядал ушами, и испуганно пятился. И тогда Кащей с него соскочил, и попробовав холод меча босою ногой, осторожно шагнул и двинулся между двух его лезвий небольшими шагами.
— Эту вину искупить невозможно! — так воскликнул Перун.
А Мокошь зло обернулась к Симарглу:
— Видишь, сын, что бывает, когда боги не вмешиваются в человеческую судьбу!
И Перун — от гнева тряхнув колесницу:
— Его ожидает жестокая кара.
И Мокошь — от гнева тряхнув головой:
— О мой громовержец! Хотя бы в его наказание ты мне позволишь вмешаться?
— Он твой! — так ответил Перун и руку над бездной простер.
И кони благоговейно заржали.
— Отец, — не без робости начал Симаргл, но увидев, как храбро шагает над пропастью мальчик, своей робости устыдился. И голос его окреп: — Он похитил небесные яблоки не для того, чтобы вечно жить на земле… А для того, чтобы вечно любить.
Мокошь вскинула брови:
— Ах, любить! Значит, кары достойны двое!
— Нет! — воскликнул Кащей и возле самого лезвия пошатнулся. И руки раскинул, и на ногах устоял. — Виноват я один! — и снова двинулся дальше.
Меч теперь становился всё уже. А движения Кащея — всё решительней и быстрей. Даже Мокошь залюбовалась. Семь шагов оставалось ему до каменного плато, где во тьме притаился, притих, пасть свою стиснув когтями, Жар.
И Кащей закричал:
— Змеёныш! Ты отпустишь Дажьбога сам? Или я должен ему помочь? — и шагнул на плато, и из-за пояса выхватил меч.
— Дажьбогу? — изумленно промолвил Перун.
И Мокошь:
— Дажьбогу? Помочь? Что говорит этот смертный? Он смеет думать, что богу возможно помочь?! Что жалкий, маленький человек…
Но свет, вдруг полыхнувший из Жаровой пасти, был так неистов, что Мокошь вдруг всё поняла. И в смятении умолкла.
Кроме света, из Жаровой пасти пробивался еще и огонь. Из пасти и из ноздрей. Но Кащей упрямо к нему приближался. И в ослепительном солнечном свете казался всё меньше, все беззащитней. И все-таки не Кащей — Жар от страха сначала попятился, заметался на четвереньках, а потом встал на задние лапы, прижался к скале и от отчания выдохнул пламя.
Огонь уже охватил на Кащее рубаху, когда его меч дотянулся до Жарова живота и вспорол его. Солнечный свет — не лучом, а светящимся шаром — вдруг озарил всё вокруг, а потом и затмил скалы, бездну, железную колесницу. И Перун, с ликованьем прищурившись, крикнул:
— Дажьбог! Как я счастлив!
Но даже и сам громовержец был в ослепительном этом сиянии едва различим. Что же сказать о спасенном Дажьбоге? Угадать его было можно лишь по краям его белых одежд, казалось, сотканных только из света. И по зычному голосу:
— Мокошь! Перун! Это было так нестерпимо… Но что это было?!
Мокошь хмуро молчала. Она смотрела на поверженного Кащея. Даже Жар, кричащий и корчащийся от боли, богиню не занимал. Лишь недвижимый Кащей притягивал ее взор.
— Он мертв! — сказала она наконец с горечью, но без всякого сострадания. — Зачем же так быстро он мертв? А как же мое наказание?
— Он жив, — едва слышно промолвил Симаргл. — Он неподвижен от боли…
— Жив? — улыбнулась богиня и одежды на ней разукрасились в бронзу и медь. — Жив! Ну что ж! Значит, целую вечность нас будет ждать небывалое.
И смех ее в бездну сорвался, и Велеса там растревожил:
— Он всё еще жив! О проклятье! — и тело свое большое, и камни ворочать стал.
И Мокошь в ответ — со смехом:
— Жив, словно мертв! Аха-ха-ха! Мертв, словно жив!
2
Даже самой холодной зимой не стоял над Селищем такой лютый мороз. У костров грелись дети. Но не прыгали через огонь, как любили когда-то: кто выше, кто дальше? Нет, лишь топтались молчком и уныло сопели. А взрослые снова были на крышах. Снова руки к черному краю неба тянули и уже безголосо почти, губами лишь заклинали: «О Дажьбог!»
Неужели услышал и внял? Поначалу им показалось: это снова молния полыхнула. Необычайная, невероятная — от края земли и до края. До того ослепительно яркая, что иные от ужаса закричали, а иные от страха и навзничь упали, лица спрятали в заиндевелой траве. Лишь Ягда стояла на княжеской крыше и посохом потрясала:
— О Дажьбог! Ты внял! Ты услышал! В тебе наша сила!
И крик ее вместе с неисчезающим светом людей ободрил. И лица их от холодной травы отлепились, и взгляды — счастливые, неотрывные, слезные, — обратились к Дажьбогу. Но рты не могли еще отыскать нужных слов. И рты их в смятеньи кричали: