И тут Самад сделал то, на что никто не осмеливался добрых пятнадцать лет: он дотронулся до Безумной Мэри. Легко-легко — едва коснулся плеча.

— Мы раздвоенные люди. Например, одна моя половина хочет спокойно сидеть скрестив ноги и не вмешиваться в то, что я не в силах изменить. Но другая половина рвется в священный бой, джихад! И мы могли бы поговорить об этом прямо здесь, посреди улицы, но, знаешь, у каждого из нас свое прошлое, своя правда — и выход тоже свой. Поэтому я понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать. «Истина и твердость» — лишь один из возможных ответов, и далеко не все с ним согласятся. Лично я уповаю на самый конец. Пророк Мухаммед — мир ему! — говорит, что в день воскрешения мертвые будут как громом поражены. Оглохнут и онемеют. Забудут пустые разговоры. Познают немоту. Какое это будет облегчение! А теперь прошу нас извинить.

И Самад, взяв Поппи за руку, решительно устремился вперед. Безумная Мэри на мгновение замерла, как громом пораженная, а потом бросилась к церкви поливать слюной прихожан.

Поппи вытерла со щеки испуганную слезинку и, вздохнув, произнесла:

— Какое самообладание! Потрясающе!

Но Самад был увлечен видением: его прадед Мангал Панде поднимает мушкет, чтобы отстоять традиции.

— Это семейное, — сказал Самад.

Позже Самад и Поппи, оставив позади Харльсден, прошлись по Доллис-хилл, а когда оказались в опасной близости от Уиллздена, Самад, дождавшись заката, купил коробку липких индийских сладостей и свернул в парк Раундвуд — полюбоваться последними цветами. Он болтал без умолку, стремясь сублимировать физическое желание, но ничто не разжигало его так, как болтовня. Он рассказывал Поппи о Дели 1942 года, о Сент-Олбансе [49] 1972-го. Она жаловалась, что любовники ей вечно попадаются не те, а Самад, не смевший не то что критиковать Алсану, но даже упомянуть о ней, сосредоточился на детях: Миллат, негодник, любит крепкое словцо и смотрит по телевизору какие-то дикие передачи, а Маджид мало бывает на солнце. Что делает с его детьми эта страна, хотел бы он знать, какими они станут?

— Ты мне нравишься, — сказала она наконец. — Очень. Ты такой смешной. Ты знаешь, что ты смешной?

Улыбнувшись, он покачал головой.

— Не подозревал, что я великий комик.

— Да-да, ты правда смешной. Помнишь, что ты сказал про верблюдов? — Она залилась заразительным смехом.

— Что?

— Про верблюдов, когда мы гуляли.

— А, что «мужчины похожи на верблюдов: лишь одному из сотни можно доверить жизнь».

— Точно!

— Это не шутка, а цитата из сборника Бухари, книга восьмая, страница сто тридцатая, — сказал Самад. — Между прочим, верно подмечено. Думаю, это истинная правда.

— Все равно смешно!

Она прижалась к нему и поцеловала в ухо.

— Я серьезно, ты мне нравишься.

— Я гожусь тебе в отцы. Я женат. Я мусульманин.

— Что ж, значит, наши выходные данные нам не соответствуют. И чего?

— Что еще за «и чего»? Разве можно так сказать? Похоже, грамматику в наши дни помнят одни только иммигранты.

Поппи хихикнула.

— Так как же?

Но Самад закрыл ее рот ладонью и какое-то время смотрел на нее, словно хотел ударить.

— А так? Никак. Ничего смешного в данной ситуации нет. Ничего хорошего тоже. Но я не собираюсь обсуждать с тобой, что в нашем случае хорошо, а что плохо. Давай перейдем к тому, из-за чего мы здесь, — резко сказал он. — От метафизического к сугубо физическому.

Поппи отодвинулась на край скамейки и замерла, уткнувшись локтями в колени.

— Знаю, — медленно произнесла она, — что в этом все дело. Но не нужно говорить со мной в таком тоне.

— Прости меня. Я был неправ…

— Тебя так мучает совесть, что я… у меня такое чувство, что…

— Да, прости. Я не…

— Ты можешь уйти, если ты…

Обрывки фраз. Сложить их — выйдет меньше того, с чего начали.

— Я не хочу уходить. Я хочу тебя.

Немного воспрянув духом, Поппи улыбнулась печальной и глуповатой улыбкой.

— Я хочу провести ночь… с тобой.

— Это хорошо — отозвалась она. — Потому что пока ты покупал сладости, я зашла в соседний магазин и кое-что для тебя купила.

— Что же это?

Она полезла в сумку, и за ту коротенькую минутку, пока она рылась в помадах, ключах от машины и рассыпавшейся мелочи, случились две вещи.

И тут торжествующая Поппи подняла голову и протянула ему кусок красного пластика.

— Зубная щетка — сказала она.

Незнакомец, случайно заглянувший в бильярдную О'Коннелла в надежде, скажем, услышать скачущий ирландский говор своих дедов или посмотреть, как красный шар рикошетит от борта и падает в лунку, будет разочарован, ибо не найдет внутри ни ирландского паба, ни бильярдной. С немалым смущением он станет рассматривать репродукции картин Джорджа Стаббса, изображающие скачки и соседствующие на покрытых коврами стенах с какими-то восточными письменами в рамках. Вместо стола для снукера обнаружится коричневый детина с жуткими прыщами, жарящий за стойкой омлет с грибами. Далее глаз с опаской уставится на развешанную от стены до стены и скрывающую других посетителей карту Арабских Эмиратов с пришпиленным к ней ирландским флагом. Потом вошедший заметит обращенные к себе взгляды — частью снисходительные, частью скептические; незадачливый посетитель осторожно попятится и поспешит прочь, по пути сбив картонную фигуру Вива Ричардса [50] в полный рост. Завсегдатаи за столиками рассмеются. «О’Коннелл» не место для чужих.