Фабрику построили, и наскоро пообещав золотые горы, сэр Эдмунд отправил триста ямайцев в Северный Лондон. Через две недели с другого конца света ямайцы телеграфировали Гленарду о своем благополучном прибытии, а в ответ получили предложение выгравировать на доске с названием фабрики, уже носящей имя сэра Эдмунда Гленарда, девиз: Laborare est Orare. Первое время все шло хорошо. Ямайцы надеялись на Англию. Они старались не думать о холоде и согревались мыслью о внезапной горячей заботе сэра Эдмунда об их счастье. Но с каким бы энтузиазмом он ни брался за дело, его никогда не хватало надолго. Его короткая память была вся в дырах, из которых моментально вываливались любые увлечения, так что скоро вера ямайцев, в бесконечном круговороте его интересов, сменилась воинским пылом индусов, несговорчивостью английских старых дев, влиянием жары на сексуальные пристрастия туземцев Тринидада.Следующие пятнадцать лет его забота о фабрике ограничивалась чеками, которые регулярно высылал его секретарь. А потом, в 1907 году, во время землетрясения на Гленарда свалилась мраморная статуя Мадонны и придавила его насмерть — бабушка Айри была свидетелем этого. (Вот они старые тайны. Когда придет время, они выйдут наружу, как зубы мудрости.) Это был неудачный день. Эдмунд как раз собирался в конце месяца поехать в Англию, чтобы посмотреть на свой давно заброшенный проект. Письмо с сообщением о приезде пришло в «Гленард Оук» как раз в тот момент, когда червяк, совершивший двухдневный путь через мозг Гленарда, вылез наконец из его левого уха. Да, Гленард стал пищей для червей, но зато избежал горького разочарования, ибо его эксперимент не удался. С самого начала было ясно, что неразумно и накладно привозить в Англию сырой, тяжелый табак, поэтому, когда полгода назад денежные вливания сэра Эдмунда иссякли, весь проект пошел ко дну, миссионерская группа куда-то исчезла, а англичане отправились на поиски другой работы. Ямайцы, которые не могли найти другую работу, остались считать дни до того момента, когда кончатся запасы еды. Теперь они отлично разбирались в тонкостях условного наклонения, знали все девять времен, кем был Вильгельм Завоеватель, когда он жил и чем прославился, знали свойства равнобедренного треугольника, но им было нечего есть. Одни умерли с голоду, другие попали в тюрьму за мелкие преступления, пойти на которые вынуждает голод, многие пробрались в Ист-Энд и влились в рабочий класс. Кое-кто семнадцать лет спустя оказался на Выставке 1924 года. Наряженные ямайцами в павильоне ямайской культуры, они разыгрывали чудовищное представление на тему их прежней жизни: барабаны, коралловые бусы — но теперь, вследствие всех разочарований, они уже стали самыми настоящими англичанами. Так что директор был неправ, когда говорил, что пример Гленарда поучителен для будущих поколений. В историю не попадешь по собственному желанию, законы наследственности темны и неясны. Гленард возмутился бы, узнай он, что не оставил следа ни в профессиональной, ни в образовательной сфере, что его след отпечатался лишь в жизни людей. Он остался в их крови, в крови их потомков, в крови трех поколений иммигрантов, которые чувствовали тоску и одиночество даже в кругу семьи во время праздничного обеда, в крови Айри Джонс из ямайского рода Боуденов, хотя она и не знала об этом (никто не посоветовал ей присмотреться к фигуре Гленарда; Ямайка — маленький остров, его можно обойти за один день, и все, кто там живет, обязательно рано или поздно встретятся).

— У нас есть выбор? — спросила Айри.

— Вы были со мной откровенны, — сказал директор, кусая бескровные губы, — так что я тоже буду с вами откровенен…

— Значит, у нас нет выбора.

— Честно говоря, нет. Либо мое предложение, либо два месяца внеклассной воспитательной работы. Мне кажется, мы должны пойти на уступки, Айри. Если не можешь угодить всем, попытайся угодить хотя бы некоторым…

— Здорово.

— Родители Джошуа очень интересные люди, Айри. Я уверен, что общение с ними пойдет вам на пользу. Правда ведь, Джошуа?

Джошуа просиял:

— Да, сэр. Конечно. Я тоже в этом уверен.

— А главное, наш экспериментальный проект будет пробным камнем в организации такого рода программ, — размышлял вслух директор. — Поощрять общение между проблемными детьми и учениками, которые могут им что-то дать. Получится своеобразный обмен. Ведь те могут, в свою очередь, научить этих играть в футбол, баскетбол и другие спортивные игры. Можно выбить дополнительное финансирование —при этих волшебных словах глубоко посаженные глаза директора скрылись под трепещущими веками.

— Ну вы даете! — Миллат удивленно покачал головой. — Мне нужно покурить.

— На двоих! — сказала Айри, выходя за ним.

— До вторника! — крикнул им вслед Джошуа.

Джойс Чалфен писала «Новую силу цветов» жарким летом 1976 года, глядя на свой разросшийся сад из окна маленькой комнатки в мансарде. Это было оригинальное начало странной книжки — скорее об отношениях, чем о цветах, — которая неплохо продавалась в конце семидесятых. Сейчас вы уже не обнаружите ее на прикроватных тумбочках, но в доме у человека того поколения она обязательно найдется на пыльных полках среди других старых знакомых: доктора Спока, Ширли Конран, потрепанного экземпляра «Уименз Пресс», где напечатана «Третья жизнь Грэндж Коупленд» Элис Уолкер. Популярность «Новой силы цветов» больше всех удивила саму Джойс. Книга была написана легко, всего за три месяца, во время которых она в основном сидела в мансарде, одетая в футболку и шорты, мучилась от жары, беспрерывно, почти автоматически, кормила грудью Джошуа и думала, легко набирая страницу за страницей, что это и естьжизнь, о которой она мечтала. Именно такое будущее она представила себе, заметив, как взгляд небольших умных глаз Маркуса остановился на ее сильных белых ногах, когда она семь лет назад проходила по двору его элитного колледжа в короткой юбке. Она была из тех людей, кто умел все понять с первого взгляда, сразу, еще в то мгновение, когда будущий супруг только открывает рот, чтобы произнести робкое «привет».

Действительно удачный брак. Тем летом 1976-го — жара, мухи и бесконечная мелодия из фургончика мороженщика — она жила как во сне. Время от времени ей хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в реальности происходящего. Кабинет Маркуса был в конце коридора с правой стороны; дважды в день она проходила по коридору, к одному бедру прижимая Джошуа, а другим открывая дверь, просто для того, чтобы убедиться, что он на месте, что он настоящий:; она целовала своего любимого гения, трудившегося над удивительными спиралями, над формулами и цифрами. Ей нравилось ненадолго отвлекать его и показывать, что еще научился делать Джошуа: говорить новые звуки, понимать новые слова, делать новые осознанные движения или подражать родителям. Она говорила Маркусу, что сын весь в него, а он отвечал, что это все хорошие гены, похлопывал ее по роскошным бедрам, взвешивал в руке ее грудь, шлепал по маленькому животику, явно восхищаясь своей земной богиней… И, довольная, она возвращалась в свой кабинет, как большая кошка, уносящая в зубах своего детеныша, покрытая тонким слоем счастливого пота. Она машинально мурлыкала себе под нос, вспоминая надписи в туалетах во времена их юности: Джойс и Маркус, Маркус и Джойс.

Маркус тоже писал книгу летом 1976-го. Не столько книгу (как считала Джойс), сколько исследование. Оно называлось: «Химерная мышь: практическая оценка и исследование результатов работы Бринстера (1974) об эмбриональном слиянии штаммов мыши на восьмиклеточной стадии развития». Хотя Джойс и изучала биологию в колледже, она не осмеливалась трогать огромный труд Маркуса, который страница за страницей рос у его ног, как земля, выброшенная из кротовой норы. Джойс знала свое место. У нее не было большого желания читать книги Маркуса. Ей было достаточно знать, что он их пишет. Ей хватало того, что человек, за которого она вышла замуж, пишет книги. Ее муж не просто зарабатывает деньги, не просто изготавливает что-то или продает то, что сделали другие, он творитновых существ. Он подошел к пределам воображения своего Бога и делает то, чего Яхве даже представить себе не мог: мышей с генами кроликов, мышей с перепончатыми лапками (по крайней мере, Джойс так это представляла; впрочем, она никогда не спрашивала), мышей, которые год от года все больше становились такими, какими их хотел видеть Маркус. Сначала это было скрещивание наугад, потом химерное слияние эмбрионов, потом быстрое развитие, которое лежало за пределами понимания Джойс и к которому шел Маркус — микроинъекции ДНК, трансгенез посредством ретровирусов (за который он чуть не получил Нобелевскую премию в 1987 году), обмен генами при участии стволовых клеток — все то, над чем бился Маркус, все эти методы регуляции нарушений в работе генов, способы внести в генетический код зародыша определенные указания, так, чтобы они проявились в физических характеристиках. Маркус создавал мышей, у которых организм работал так, как он велел. И все это в гуманистических целях: найти лекарство от рака, церебрального паралича, болезни Паркинсона — с вечной верой в потенциальное совершенство мира, в возможность сделать его более разумным, более логичным (Маркус считал, что болезнь — это логический сбой в работе генов, точно так же как капитализм — не более чем логический сбой в функционировании организма общества), более эффективным, более чалфенским.Он презирал фанатичных борцов за права животных — этих невыносимых людей, которых Джойс пришлось отгонять шваброй, когда слухи о том, что Маркус делает с мышами, дошли до некоторых экстремистов. Он презирал и хиппи, и «зеленых», и всех остальных, неспособных понять элементарную вещь — что научный и общественный прогресс едины. Отличительная черта Чалфенов, переходящая из поколения в поколение, — хроническая неспособность выносить дураков. Если вы возьметесь спорить с Чалфеном, приметесь отстаивать точку зрения тех странных французов, которые считают, что истина существует только как языковое понятие, или станете уверять его, что история меняется в зависимости от толкования, что наука метафорична, этот Чалфен спокойно вас выслушает, после чего безнадежно махнет рукой, решив, что такой пустозвон не заслуживает ответа. Для любого Чалфена истина — это истина. А гений — это гений. Маркус создает новых существ.А Джойс, его жена, добросовестно создает маленьких Маркусов.

Пятнадцать лет спустя Джойс все еще была уверена, что нет брака счастливее, чем их брак. За Джошуа последовали еще трое: Бенджамин (теперь ему было четырнадцать), Джек (двенадцать) и Оскар (шесть), живой, кудрявый мальчик, — все умненькие и забавные. В восьмидесятые, когда многие стали жить хуже, а некоторые лучше, Маркус получил пост заведующего кафедрой, а Джойс написала «Жизнь комнатных растений» (1984), так что они обзавелись дополнительной ванной и зимним садом. Они могли позволить себе дорогой сыр, хорошее вино и зимы во Флоренции. Теперь готовились выйти в свет еще две книги: «Тайные страсти вьющейся розы» и «Трансгенез у мышей: исследование непременных ограничений микроинъекций ДНК (Гордон и Радел, 1981) в сравнении с трансгенезом посредством эмбриональных стволовых клеток (ЭСК) (Госслер и др., 1986)». Кроме того, Маркус работал над научно-популярной книгой в соавторстве с одним писателем — это было против его убеждений, но зато должно было обеспечить учебу в университете по крайней мере двум старшим детям. Джошуа был математической гордостью школы, Бенджамин хотел стать генетиком, как и отец, Джек увлекался психиатрией, а Оскар мог в пять ходов поставить отцу мат. И это несмотря на то, что Чалфены отправили детей в «Гленард Оук». Сделано это было по принципиальным соображениям, как вызов другим людям их положения — нервным либералам, которые с виноватым видом пожимали плечами и высказывались за платное образование. И дети выросли не какими-нибудь тепличными растениями, а умными и счастливыми. Поскольку все Чалфены презирали спорт, то после школы дети пять раз в неделю ходили на индивидуальные сеансы психотерапии к старомодной фрейдистке по имени Марджори, которую по выходным раздельно посещали Джойс и Маркус. Любому не-Чалфену это покажется чересчур экстравагантным, но Маркус вырос в атмосфере глубокой веры в психотерапию (семейная психотерапия давно вытеснила иудаизм), и результат был налицо. Любой Чалфен гордился своим психическим здоровьем и уравновешенностью. Эдипов комплекс проявился у всех детей рано, и как положено, они обнаруживали стойкую гетеросексуальность, обожали мать и восхищались отцом, и как ни странно, в подростковом возрасте эти чувства только усилились. Ссоры случались редко, в основном несерьезные и только по политическим или научным вопросам (необходимость анархии или повышения налогов, проблемы Южной Африки, дихотомия душа-тело), и в конце концов они все равно приходили к единому мнению.