Обвалы сердца

 Поэзия начала 20-го века. Авторы сборника: Мария Калмыкова, Татьяна Щепкина-Куперник, Борис Нездельский, Вадим Баян, Альбин Азовский, Михаил Решоткин, Николай Еленев, Осип Мандельштам, Борис Бобович.

Вулкан футуризма выбросил три чудовища:

Три колоритных стихии…

Обвал войны и революции усилил пульс мировых эмоций и под штурмом гремящих голосов рухнула последняя крепость литературной Бастилии. Под обломками взрыва умолкли все затхлые командоры литературного царства, гордо затянутые в корсет пушкинского классицизма. Еще накануне войны бледное зарево заходящего декаданса предвещало близкое банкротство издыхающего классицизма. Никакие паллиативные средства не могли пробудить энергии в теле умирающего направления и смелые прозорливцы называли день, когда чахлая рать последних триумфаторов траурным кортэжем двинется к могиле, куда будет сброшена дряхлая тысячелетняя падаль. Пожаром событий выжжена каждая былинка на холерном поле выдуманного направления и из-под обломков великого разрушения только слышен жалкий писк литературных мышек, клеймящих, чем можно, своих победителей. Перелицовка символизма и перепевы Ницше — это обычный упрек футуристам, а на долю изжеванного критикой и забытого друзьями застрельщика футуризма выпал эпитет «уличного поэта».

Мышкам мы не отвечаем. Мы говорим в пространство:

— Живем кипучей, здоровой улицей, а не застенками затхлых лабораторий, где бледные декаденты стряпали тухлый форшмак. Взрывчатый футурист вытирает свою искру об динамо улицы, а не кресалом в ретираде. Мы согласны продавать свое сердце уличному загорелому мальчишке, а не затхлому кабинетному профессору.

Игорь-Северянин — не пророк, но он флейта, истекающая слезами красоты. Он — не ампутатор «больного человечества», но он — нарцисс, тоскующий по солнечной стране и мы, жители дымного лепрозория, с любовью отведем ему светлую оранжерею. Пусть он будет красивым соловьем в рощах дремучих воспоминаний. Игорь-Северянин — это первое хрустальное крыльцо, ведущее в роскошные дворцы футуризма, но праздник былого триумфатора жестоко отгорожен от нас войной.

Маяковского называют апашом и ницшеанцем. Да, он — апаш, но его красный шарф — это смерть литературной дегенерации, затянутой в бинты старинных предрассудков. От его гримасы лопаются бесстыжие стекла дворцов литературной лжи. От его геркулесскаго «ницшеанства» распадаются цепи Промеетеев слова, прикованных к скале за похищение у Бога огня и он менее всего нуждается в ницшеанстве:

Величайшим бунтарём, раскидавшим тесные стены старого Пантеона, является Маяковский. Его поэмы, насыщенные огнем и дымом, замертво кладут целые рати литературных противников. Литература еще не знала такой исключительной силы художника, рисующего «мир-колизей, по которому бархатом изстилаются моря». Он — сильнейший из закладчиков новой поэтической эры и будет вечно жить в памяти тысячелетий.

В литературу пришел громоздкий Вадим Баян…

Этот потрясающий космический поэт бьет тараном, хлещет молниями и кидает не слова, а какие-то снаряды. «Косматой рукой», «расшатал подгнившие горы», бросил тесную землю Маяковского и ушел «в просторы тысячелетий», «на ловлю комет», раскидал по вселенной свои «млечные неводы» и «со склепами глаз, с кровопадами сердца» стал одинок, как вселенная. Технику сердца и языка довел до изумительной компактности. Ему чужды прозаизмы Маяковскаго и акварель Северянина. Он сбросил с себя обычную шелуху поэтических слабостей и вознес над миром чистый гранит своего творчества. У него каждая строчка — поэма:

Вдохнувшие яд баянизма с затаенным дыханием следят, как автор «Вселенной на плахе» гигантским палашом рассекает глухие пространства и раскрывает новые страницы мира. «Вулканный голос» пророка сотрясает барабанную перепонку каждого сердца и у него нет врагов. На бонбоньерке лирики тонкий резец оставил неизгладимую резьбу. Книга «Последний швыр», кусками разбросанная по сборникам, есть музей большого мастерства — и мир простит ему грехопадения в «тенетах юности»:

Но с лирикой кончено. Остались позади и «Стопудовая ночь», и «мои часики бьются в истерике», и радостный крик Северянина, что «поэзия Вадима Баяна — прыжок на Луне: подпрыгнешь на вершок, а прыжок аршинный», и гаубичные комплименты в лекциях Маяковского.

Гигант ушел… И не его вина, если, шагнув мимо «футурных ветеранов», унес в одежде запах Северянина и горький дым Маяковского. Циклон пространств слизнул «духи земли» — и ни писк мышей, ни рев вулканов не заметут следов потрясающей поступи…

1920.