равного основанию нашего лифта.

Как ее звали? Какое имя было у человека, отчество которого было нарицательным? В какой

квартире она жила? С кем? Сколько ей было? Семьдесят? Восемьдесят?

У меня никогда не было ключа от почтового ящика. А зачем? В нашем подъезде почтовые

ящики — это архаизм. Вся почта, включая ценные письма и денежные переводы, выдавалась

из окошка сторожки. Подозреваю, что почтальоншу даже на порог никто не пускал. Однажды

выгуливали детей с мамашкой из соседнего дома. Что-то нам там понадобилось, буквально

заскочить на пять минут, а, да, примерить комбинезончик на мою дочку, из которого ее

девочка уже выросла. Неважно. Важно, что, заходя к ним в подъезд, я привычным движением

оставила санки у входа. «Ты что? — искренне удивилась моя знакомая, — Бери с собой». «Как

это?» — в свою очередь не поняла юмора я. Тащить санки с собой, зачем? Сейчас эта ситуация

вспомнилась так ясно. Отчетливо понимаю, что, не задумываясь, оставила бы у входа в наш

подъезд филиал швейцарского банка.

Мой дом — моя крепость. Надо было написать такую табличку и повесить над входной

дверью. Это как нельзя лучше иллюстрировало бы особенность нашего подъезда. По крайней

мере наши жильцы такой юмор бы оценили, точно. Но ЕЕ больше нет.

Я долго учила свою дочь здороваться с соседями. Хотя мое глубокое убеждение — учить

ребенка вежливости глупо. Это качество развивается исключительно примером взрослого.

Особенно пятилетние девочки терпеть не могут, когда с ними сюсюкают чужие.

«Ой, кто это у нас такой большой?! Какое платьице красивое! Это кто тебе такое купил?!»

Ужас. Мне всегда казалось, что это такая специальная речевка, которая записана на бумагу и

выдается женщинам, достигшим пенсионного возраста в момент выхода на лавочку под

подъезд. Главное — в сценарии четко указаны не только вопросы, но и интонации, с которыми

они произносятся. Изменяться в зависимости от обстоятельств может только последний вопрос.

В моем случае это: «А папа твой где?» Голову непременно надо склонить набок и изобразить

доброжелательность. «В Караганде», — это меньшее, что хочется ответить. Но дочке, естественно, я этого не говорю. «Ну поздоровайся, что тебе стоит», — уговариваю я

пятилетнюю упрямицу. И каждый раз она проходит молча. «Ой, она такая стеснительная» — у

меня тоже речевка есть.

Михална — единственная соседка, с которой моя псевдостеснительная дочь не просто

здоровалась, а здоровалась первой, громко, четко, начиная с расстояния пяти метров.

В каждой семье, наверное, есть страшилка для «разгулявшихся» детей. Кого-то пугают

дядей-милиционером, кого-то — выброшенными с пятого этажа игрушками. У нас заветное

словосочетание — «Михална услышит».

«Тише! — командует моя дочь толпой (кто не знает, трое детей в квартире — это уже

толпа). — Михална сегодня на смене. Ма, уже есть десять?»

Мой ребенок, не понимающий по часам, четко знает, что десять часов — это граница между

детским беспределом и началом ночи. Причем «комендантский час» распространяется только

на ЕЕ смену и исключений не имеет. Новый год и дни рождения включены.

Я никогда не понимала графика наших вахтеров. Скорее всего, та пара человек, которые

иногда были замечены в окошке-амбразуре, только заменяли Михалну в некоторые дни. Но на

праздники — никаких замен!

Не помню, какой-то праздник был, типа Дня машиностроителя. Ну, не праздник, скорее

повод. Звонят друзья. Может, кто-то из них таки машиностроитель, не помню. «Мы едем! С

детьми, гитарой, пивом. Встречай!» Я обрадовалась, дочка в восторге, следующий звонок:

«Выйди, пожалуйста, забери нас, мы в подъезде». Выхожу. Немая картина. Две семейные

пары, двое детей, гитара (пива не видно, бутылки в рукавах). Взрослые, состоявшиеся люди

стоят, как школьники, пред бабушкой-вахтером и не ругаются, не спорят, не оправдываются.

Слушают. Вспомнилась линейка в пионерском лагере. Вожатый зачитывает распорядок дня:

«Ровно в десять — отбой!»

Как она это делает? Не кричит, не ворчит. Говорит мало, четко и главное — доходчиво.