В этот момент появился Бомпар; он направлялся к ним быстрым шагом, размахивая газетой.

— Что там такое? — спросил министр.

— Важная новость. Дебют тамбуринщика…

Ортанс прошептала:

— Наконец-то!

Нума просиял.

— Успех, не так ли?

— А как же!.. Я не читал статьи… Но на первой странице «Мессаже» целых три столбца!..

— Еще одного я открыл! — произнес министр, засунув пальцы за проймы жилета. — Ну, прочти.

Г-жа Ле Кенуа заметила, что уже звонили к обеду, но Ортанс живо возразила, что был только первый звонок, и, подперев рукой щеку, в красивой позе улыбчивого ожидания стала слушать.

— «Позволительно спросить: кому обязана парижская публика тем, что стала вчера вечером жертвой смехотворной мистификации: директору Оперы или же министру изящных искусств?»

Все вздрогнули, кроме Бомпара, который, увлекшись своим краснобайством, убаюканный мурлыканьем прочитанной фразы, переводил взгляд с одного слушателя на другого, словно его поражало их удивление.

— Дальше, дальше! — сказал Нума.

— «Во всяком случае, мы полагаем, что ответствен за это господин Руместан — не кто иной, как он, привез нам из недр своей провинции эту странную дикую флейту, эту козлиную свирель…»

— Есть же на свете злые люди!.. — прервала девушка, побледневшая под розами своей шляпки.

Бомпар продолжал чтение, но глаза у него стали совсем круглые от той чудовищной брани, которую он уже видел дальше.

— «…из-за которой наша Музыкальная академия напоминала в тот вечер возвращение народа с ярмарки в Сен-Клу. Что говорить, флейта знатная, раз кому-то могло прийти в голову, что Париж…»

Министр вырвал из рук Бомпара газету.

— Не хватало только, чтобы ты до конца дочитал всю эту чушь! Довольно и того, что ты нам ее принес.

Он пробежал глазами статью, как искушенный в политике человек, привыкший к нападкам прессы: «Министр-провинциал… ловко выделывает антраша… освистать министерство и продавить его тамбурин». Потом ему надоело, он сунул злобный листок в карман, встал и тяжело дыша, отдуваясь, взял под руку г-жу Ле Кенуа.

— Пойдемте обедать, мама… Вперед мне наука: не надо увлекаться всем подряд, без раэбора.

Все четверо шли рядом. Ортанс, расстроенная, уставила глаза в землю.

— Речь идет об очень талантливом артисте, — сказала она, стараясь, чтобы ее хрипловатый голос звучал уверенней. — Нельзя возлагать на него ответственность за несправедливость публики и клеветнические выпады газет.

Руместан остановился.

— Талант… талант… Да… конечно… Согласен-. Но слишком уж экзотичный.

Он поднял зонтик.

— Надо остерегаться Юга, сестричка, надо остерегаться Юга… Не будем злоупотреблять… Иначе Париж устанет.

И он двинулся дальше мерным шагом, уже не уступая в невозмутимости и холодности жителю Копенгагена. Молчание нарушалось похрустыванием гравия под ногами — в определенных обстоятельствах это звучит так, словно дробится, распыляется чей-то гнев или чья-то мечта. Когда они подошли к гостинице и из всех десяти окон огромного ресторанного вала до них донесся голодный стук ложек по глубоким тарелкам, Ортанс остановилась и подняла голову:

— Значит, ты оставляешь беднягу на произвол судьбы?

— А что же делать?.. Бороться нет смысла… Раз Париж его отвергает…

Она бросила на него негодующий, почти презрительный взгляд:

— Это просто ужасно. Но знай, что у меня больше самолюбия, чем у тебя, и увлечения проходят у меня не так скоро.

Она взбежала на крыльцо гостиницы.

— Ортанс, был уже второй звонок!

— Да, да, я знаю… Я сейчас.

Она поднялась к себе в комнату и заперлась изнутри, чтобы ей не помешали. Открыв свой переносный пюпитр, одну из тех безделушек, благодаря которым парижанка может придать оттенок чего-то своего, личного, даже номеру гостиницы, Ортанс вынула из ящичка фотографию, на которой снята была с бантом и косынкой арлезианки, начертала внизу одну строчку и подписалась. Пока она написала адрес, на арвильярской колокольне в сиреневом сумраке долины пробили часы, словно торжественно подтверждая то, что она осмелилась сделать.

— Шесть часов.

От горной речки блуждающими белыми клубами поднимался туман. Ортанс отмечала все, что бросалось ей в глаза в этот миг покоя и тишины, как отмечают в календаре особенно важную дату, как подчеркивают в книге поразившее место, — амфитеатр лесов и гор, серебряный убор ледника в розовой дымке вечера. Затем подумала вслух:

— Я ставлю на карту свою жизнь, всю свою жизнь.

И она брала в свидетели торжественную тишину вечера, величие природы, грандиозную сосредоточенность всего, что ее окружало.