— В таком случае прощай, — многозначительно проговорила она и мысленно добавила: «Значит, такая судьба».

Она прислушалась к стуку колес у ворот, потом аккуратно сложила рукоделье и позвонила.

— Пусть кто-нибудь сбегает за извозчиком… А вы, Полли, подайте мне пальто и шляпу… Я еду в город.

Через несколько минут Розали была готова. На прощанье она окинула взглядом комнату, из которой сейчас уходила и где не оставляла ничего своего, ничего, о чем бы ей стоило пожалеть. Несмотря на холодную парадность желтой атласной обивки, это была всего-навсего меблированная комната.

— Вот эту большую картонку поставьте в экипаж.

Из всего их общего имущества она взяла приданое для малыша.

У дверцы кареты терявшаяся в догадках англичанка спросила, вернется ли мадам к обеду. Нет, она будет обедать у родителей и, вероятно, останется у них ночевать.

Дорогой у нее все же возникло сомненье, вернее, желание быть добросовестной до конца. А что, если все это неправда?.. Если Башельри не живет на Лондонской улице? Она дала извозчику адрес, — впрочем, без всякой надежды. Но ей надо было убедиться.

Карета остановилась у трехэтажного особнячка с зимним садом на самом верху — раньше это было холостяцкое жилье левантинца из Каира, который недавно разорился и умер. Именно такие домики и снимают для тайных развлечений: закрытые ставни, опущенные портьеры, из ярко освещенных подвальных помещений доносится шум и резкий запах кухни. По одному тому, как после трех звонков дверь отворилась сама собой, Розали поняла все. Из прихожей за персидской портьерой, подхваченной крученым шнуром, видна была покрытая толстым ковром и освещенная торшерами лестница, где ярко горел газ. Она услышала смех, сделала два шага и увидела то, чего уже никогда потом не забывала…

На площадке второго втажа склонился над перилами Нума, красный, пылающий, без пиджака, держа за талию девицу, — она, тоже очень возбужденная, отбросила распущенные волосы на спину, на мелкие пышные оборочки легкого шелкового пеньюара. Нума кричал разнузданно веселым голосом:

— Бомпар! Тащи «брандаду»!

Вот где надо было видеть министра народного просвещения и вероисповеданий, оптового торговца религиозной нравственностью, защитника благородных принципов — здесь он выступал без маски, без ужимок, здесь он вовсю распускал свою южную натуру, здесь он не знал удержу, словно на Бокерской ярмарке!

— Бомпар! Тащи «брандаду»!.. — повторила за ним лихая бабенка, нарочно утрируя марсельскую интонацию. А Бомпаром оказался какой-то импровизированный поваренок; он выскочил из кухни с повязанной крест-накрест салфеткой, с большим круглым блюдом, которое держал обеими руками, и инстинктивно обернулся на громкий стук захлопнувшейся парадной двери.

— Господа из Главной администрации!..

— Господа из Управления изящных искусств!..

— Господа из Медицинской академии!..

По мере того, как служитель в праздничном мундире, в коротких панталонах и при шпаге, голосом, лишенным всякого выражения, докладывал в торжественной тишине парадных покоев о прибывающих, вереницы черных фраков пересекали огромную красную с золотом гостиную и выстраивались полукругом перед министром, который стоял, опираясь на каминную доску. Рядом с ним находились его помощник де ла Кальмет, правитель его канцелярии, щеголевато одетые личные секретари и кое-кто из начальников отделов министерства — Дансер, Бешю. Начальник каждого учреждения или заведения представлял своих подчиненных, а его превосходительство поздравлял тех, кто был награжден орденами или академическими значками, затем награжденный делал полоборота и уступал место другим.

Одни удалялись, другие приближались быстрым шагом, причем не обходилось без толкотни в дверях, ибо было уже поздновато — второй час пополудни, — и каждый думал об ожидающем его завтраке за семейным столом.

В концертном зале, превращенном в раздевалку, группы поздравителей нетерпеливо поглядывали на часы, застегивали перчатки, оправляли белые галстуки, — лица у всех были усталые, многие позевывали от скуки, раздражения или голода. Руместана тоже утомил этот торжественный день. Он уже утратил весь пыл, который ощущал в это время в прошлом году, утратил веру в будущее, в реформы и спичи свои произносил вяло, продрогнув до костей, несмотря на калориферы и яркое пламя камина. Легкие снежные хлопья, кружившиеся за окнами, падали ему на сердце, как на лужайки сада, и леденили его.

— Господа из Французской комедии!..

Гладко выбритые, важные, они кланялись, как в эпоху Людовика XIV, и в величественных позах группировались вокруг своего старшины, который замогильным голосом представлял членов Товарищества, [45] говорил об усилиях, о стремлениях Товарищества — Товарищества безо всякого эпитета, без определения, как говорят «бог», как говорят «Библия», словно на свете не существовало никакого другого Товарищества, кроме этого. Бедный Руместан, по-видимому, совсем опустился, если даже пресловутое Товарищество, в члены которого он вполне годился, — так похож он был на них своим синим подбородком, мясистыми щеками и условно-величавыми движениями, — если даже оно не способно было исторгнуть у него напыщенные театральные фра вы в духе его обычного красноречия.