Шрифт:
Бэлла некоторое время наблюдала, прислонившись к дверному косяку. Потом сказала: "Накати!" – шарахнула полный стакан, не поморщилась и моментально приобрела статус "нашего человека".
Симпатию вызывало также ее поразительное чутье к ненормативной лексике. Степень ее проникновения в сложные схемы матерных конструкций, глубина постижения тонкостей, нюансов – тех самых, которые воспринимаются разве что на цвет и запах – наталкивали на мысль, что она отслужила срочную службу на флоте. При всем том, в ее французских устах это выглядело ни грубо, ни пошло, – скорее даже изящно.
Она иногда водила нас по ресторанам.
В рестораны всегда пускали в первую очередь иностранцев, такова наша отечественная традиция. Бэлла ждала и делала через стекло знаки швейцару. Когда дверь наконец отворялась, чтобы могла протиснуться очередная порция немчуры или там макаронников, она просовывалась внутрь и говорила швейцару что-нибудь приятное, например, "сучье вымя", "говноед" или "сраный гондон".
Последняя конструкция у меня всегда вызывала возражения по чисто этимологическим соображениям, и мы с ней об этом энергично полемизировали.
Вскоре она теряла терпение и начинала колотить в дверь ногой. Когда из мраморно-хрустальных глубин холла выплывал швейцар и, напялив на лицо выражение, как минимум, генерального секретаря, заявлял, что иностранцы, как известно, в первую очередь, Бэлла с размаху лепила в стекло свой паспорт: а я тебе кто, чучело?!
Кажется, ее знали все московские швейцары. Мы прорывались куда угодно: в "Пекин", "Славянский базар" – и вообще повсюду, где из-под дверей тянулись пикантные запахи.
Поговаривали, будто в Бэлле текут какие-то благородные голубые крови. Возможно... Но определенно ее прабабушка в свое время якшалась с пиратами, в Бэлле явно присутствовал пиратский ген.
Потом я потерял ее из виду. Пару раз она была замужем – за нашими парнишками, и оба раза, кажется, неудачно. Первый муж был слишком прост, второй – слишком замысловат. Первый был детдомовец и к тому же, как потом выяснилось, почти импотент. Второй обладал характерным опрокинутым взором, писал сюрреалистические стихи, редко мылся, томился от непонимания и в томлении своем дозрел до Кащенки.
Бэлла прорезалась по телефону пару недель назад, я сразу догадался, что время не растворило два ее основных таланта.
– Мне срочно, аллюр три креста, нужен контакт с кем-нибудь из ваших стариков, ну, из тех, кто... груши околачивал на Старой Площади * [8] .
– Какого хоть примерно сорта груша?
– Кто-то из бывшего международного отдела ЦК...
Оказывается, она приехала снимать кино про центр мировой революции: помощь западным компартиям, оружие для партизан в банановых республиках и все такое прочее.
Я сказал, что прямо сейчас мы к ней заедем с Пономаревым. С каким таким Пономаревым? Ну с тем, что в годы нашего студенчества как раз и возглавлял этот отдел. Теперь он на пенсии, мы тесно дружим домами на почве филателии.
8
* К характеристике жанра. Я хотел было заметить, что Старая Площадь – это слишком общий адрес. У нас теперь, как и прежде – всякое высшее учреждение есть, по сути, гигантский грушевый сад... И в каждом кабинете есть своя отдельная группа, которую люди в неброских серых костюмах старательно околачивают – именно той частью мужского тела, которую упомянула Бэлла; естественно, ей пришло в голову употребить в этом контексте нейтральный термин "фаллос".
– Он милый старик, только немного слезлив.
Она догадалась, что в этих делах от меня толку мало.
Ну, а теперь она была необходима мне.
– Ты голоден или это связано с приключениями?
Скорее всего с приключениями – Эдик стопроцентный персонаж приключенческого жанра.
– Ладно! – согласилась она, и через полчаса я встречал ее на Кутузовском.
Паркинг перед рестораном был забит хорошими автомобилями – гладкокожими, издали напоминавшими изящную женскую руку, туго обтянутую добротной лайкой. Они стояли на рейде, дожидаясь, пока команда ест и пьет в высоком "козырьке" – там окна расписаны яркими неоновыми пятнами, а мужчины, наверное, распушают перья, и женщины тонким пальцем аккуратно стряхивают пепел с длинных черных сигарет "Моор" и подносят к губам стаканчики с кьянти. Впрочем, наличие кьянти, скорее, следует домыслить.
У входа стыла маленькая очередь. Мужчины все как один были экипированы в темные пиджаки, фасон которых строился на прямых линиях и углах; манжеты подвернуты – небрежно, будто невзначай. Готов побиться об заклад, что все они в белых носках.
Такой пиджак с матрацно-полосатой подкладкой, мешковатые брюки и белые носки – признак состоятельности и вообще хорошего тона.
Очередь пахла – хорошим табаком и дорогой парфюмерией.
Я прохаживался под "козырьком", высматривая Бэллу. Остановился перед стеклянным кубом рекламной витрины и пробовал сообразить – что бы эта реклама могла означать.
В стеклянный куб, походящий на аквариум, были погружены ресторанный столик и пара стульев. У меня возникла идея.
Движением очереди руководил молодой человек приятной наружности – идеальная стрижка, ухоженное продолговатое лицо, безразличный взгляд. Я давно не бывал в ресторанах и понятия не имел, что у нас теперь так выглядят швейцары... Швейцар должен все-таки оставаться швейцаром: скромная пенсия армейского отставника, синий мундир, лацкан и обшлаг отчеркнуты золотой лентой, высокомерный изгиб рта, студенистый взгляд, толстые щеки, идеально выскобленные опасной бритвой.