— А зачем тебе Кирюха? В невесты набиваешься? — засмеялись.

Я честно ответила.

— Ишь ты! — заулыбались неформалы. — Маленькая, а туда же! Будет тебе. Сделаем.

— Только мне быстро надо.

— Ишь ты! — опять заулыбались неформалы. — Быстро ей. Ладно, послезавтра будет. Ты приходи.

— Приду, — ответила я и пошла домой.

В назначенный день я, абсолютно гордая собой, пришла в сквер, и Кирюха-Ларчик торжественно вручил мне кассету. Ещё через несколько дней я — всё ещё очень гордая собой — пришла в школу.

Магнитофон в классе был, его заранее принес Колька. На перемене я с техникой даже немного поэкспериментировала. Запись, как мне показалось, звучала прекрасно!

Собственно говоря, не отсутствие посторонних шумов для меня было важным, а сам факт! Альбом был новым, песни мне нравились, и это был мой первый классный час, который я подготовила абсолютно самостоятельно!

Звездный час настал.

Я вышла к доске, встала в позу и громко сказала:

— Позвольте представить вам современного певца, он же автор, он же музыкант!..

— Левадная, не обезьянничай! — вздохнула учительница. — Как зовут твоего героя?

— Виктор Цой.

— Хорошо, — ответила учительница.

Как выяснилось, кто такой Виктор Цой она не знала…

Я стояла в укромном закутке на первом этаже, том самом, где еще вроде бы не так давно, стояли мы — пятеро! — вместе, и ревела. Рядом топтался Горюша и бормотал:

— Может, мамка не заругает. А ты дневник не показывай.

— А как не показывать, если родителей в школу вызвалии!

— Ну, может, не заругают, — бубнил своё Горюша. — Подумаешь! Великое дело. В школу вызвали. У меня мамку, знаешь, как часто вызывают?

Я кивала головой, но все равно ревела. Себя было жалко. И кассету. Кассету, наверное, было жальче. Её мне Кирюха записал, она хорошая!

Я отвернулась и, прижавшись лбом к стене, заревела пуще прежнего.

— Чего ревешь, дитё? — внезапно услышала я голос Лёньки.

— А ты чего пришел! — разъярился Горюша. — Вали отсюдова!

— Нааадо жее! — потянул Лёнька. — Какой отважный!

— Щас как дам!

Я повернулась. Рядом с Лёнькой стояла Кеха — они оба с любопытством разглядывали Горюшу. Я всхлипнула.

— Не реви. Вон красная уже вся. — Кеха достала из кармана платок, вытерла мне лицо. — Что случилось-то?

— Родителей в школу вызвали.

— Да ну! — удивился Лёнька. — И за что тебе такая честь? Да ты садись! В ногах правды нет.

Мы все сели, и я рассказала, про классный час, про Цоя, про «двойку» за поведение.

Ленька рассмеялся, обнял меня.

— Эх, Жека, Жека! Маленькая ты еще! Наверное, поэтому такая смелая.

— Да! смелая! А дома, знаешь, как влетит! — захлюпала я. — И кассету жалко. Мне её Кирюха записал. Говорит, альбом новый.

— А ты дневник спрячь, — сказала Кеха. — Вроде как потеряла.

— А вдруг училка домой позвонит?

— Не позвонит! Тут такие дела, брат, что сейчас не до тебя будет.

На «брата» я не обиделась — лишь округлила глаза и спросила:

— Какие дела?

— Директрису нашу снимают, и Пантелейщина на пенсию уходит.

— Да ну! — воскликнула я, не поверив.

— А вот так! — Кеха почему-то вздохнула. — Из-за юбки. Пантелейщина Лариске Калашниковой порезала юбку, ну её мамаша и накатала жалобу куда следует. В общем, снимают директрису. И Пантелейщину. За произвол. — Кеха еще раз вздохнула. — Глупо как-то!

— Правильно! — буркнул Лёнька. — Когда Пантелейщина тебя мордой в раковину тыкала — это вроде как не произвол был, а сейчас юбку порезала — так произвол! Во времена пошли!

— А разве это плохо? — не поняла я. — Ну что фашистка уходит?

— Ты не понимаешь! — Кеха сжала острые кулачки. — Она меня с первого класса чморит. Родители мои — терпи! Вот я и терпела. А тут! Из-за юбки! Из-за какой-то дурацкой юбки! Это несправедливо! Несправедливо!!

Мы замолчали.

А я подумала, это здорово — ну что фашистка уходит. И директриса тоже. И что это хорошо вот так сидеть — всем вместе. Вчетвером.

— Лёнь! — Я потянула его за рукав. — А Юрка когда вернется?

— Он не вернется.

— Почему?

Кеха как-то нехорошо всхлипнула.