Шрифт:
Из дневника Корнея Чуковского, запись от 21 ноября 1932 года: «…В ГИХЛе выходят мои переводы из Гейне… предисловие написано Шиллером (был такой советский литературовед. — Ю. Б.) — ну топорно, ну тупо, но ничего, а вот примечания Берковского, это черт знает что — наглость и невежество…»
Бывало и так. Но гордились другим: много в СССР издавали и пропагандировали Гейне, в то время как в гитлеровской Германии книги поэта сжигали на кострах. В Советском Союзе даже был свой Генрих Гейне — Михаил Светлов, которого называли «красным», «советским Гейне». Вроде бы похожи лирика, ирония и юмор. Действительно, есть что-то сходное, однако одна существенная разница: степень таланта. Да и масштаб личности не тот. Не случайно известный пародист Александр Архангельский написал довольно-таки язвительную пародию под названием «Лирический сон» с намеком на популярную светловскую «Гренаду»:
Я видел сегодня Лирический сон И сном этим странным Весьма поражен. Серьезное дело Поручено мне: Давлю сапогами Клопов на стене. Большая работа, Высокая честь, Когда под рукой Насекомые есть. Клопиные трупы Усеяли пол. Вдруг дверь отворилась И Гейне вошел. Талантливый малый, Немецкий поэт. Вошел и сказал он: — Светлову привет! Я прыгнул с кровати И шаркнул ногой: — Садитесь, пожалуйста, Мой дорогой! Присядьте, прошу вас, На эту тахту, Стихи и поэмы Сейчас вам прочту!.. Гляжу я на гостя — Он бел, как стена, И с ужасом шепчет: — Спасибо, не на… Да, Гейне воскликнул: — Товарищ Светлов! Не надо, не надо, Не надо стихов!Не надо ангажированных стихов. А что касается настоящего искусства, то тут… О статуе Венеры Милосской в Лувре Гейне вспоминал: «Я долго лежал у ее ног и плакал».
Таков был Генрих Гейне. Поэт-гладиатор с нежным сердцем. Во всяком случае, таким он мне представляется. Но возможны сотни других вариантов. К примеру, Наум Коржавин изложил всю жизнь поэта по-своему:
Была эпоха денег, Был девятнадцатый век. И жил в Германии Гейне, Невыдержанный человек. В партиях не состоявший, Он как обыватель жил. Служил он и нашим, и вашим — И никому не служил. Был острою злостью просоленным Его романтический стих. Династии Гогенцоллернов Он страшен был, как бунтовщик. А в эмиграции серой Ругали его не раз Отпетые революционеры, Любители догм и фраз. Со злобой необыкновенной, Как явственные грехи, Догматик считал измены И лирические стихи. Но Маркс был творец и гений, И Маркса не мог оттолкнуть Проделываемый Гейне Зигзагообразный путь. Он лишь улыбался на это И даже любил. Потому, Что высшая верность поэта — Верность себе самому.Так что жизнь Генриха Гейне или любого гения и всеобщего кумира можно изложить в толстенном научном исследовании, можно в коротком эссе, что я и сделал, а можно и в одном стихотворении. Словом, Гейне в разных вариантах. Выбирайте любого!
И, пожалуй, последнее. Пушкин и Гейне. Соприкасались ли два великих поэта или нет? Лично они знакомы не были, но заочно интересовались друг другом. К тому же они были почти ровесники. Пушкин моложе немецкого собрата менее чем на полтора года. В 1835 году Александр Сергеевич в письме шведско-норвежскому посланнику Густаву Нордингу благодарит его за «любезную контрабанду» — присылку четырех томов собрания сочинений Генриха Гейне, изданных по-французски в Париже в 1834–1835 годах. Эти книги, запрещенные в России, передал Пушкину граф Фикельмон.
Совсем недавно в Институте Генриха Гейне в Дюссельдорфе в его архиве нашли листок с заказом Гейне, который просил прислать ему в Париж из Гамбурга по каталогу Вильгельма Жовьена повести Пушкина во французском переводе. Стало быть, Гейне читал Пушкина, Пушкин — Гейне. Вот вам и пример часто встречающегося «странного сближения».
И легко предположить, что двух великих поэтов одолевали одни и те же «Ночные мысли» (так называется одно из стихотворений Генриха Гейне):
Как вспомню к ночи край родной, Покоя нет в душе больной…Свет и тень лорда Байрона
— Я всем сердцем присоединяюсь к тому, что ваше превосходительство говорили о Байроне, — заметил я, — но, как ни велик, как ни замечателен этот поэт, мне все же думается, что развитию человечества он будет способствовать лишь в малой мере.
— Тут я с вами не согласен, — отвечал Гёте. — Байронова отвага, дерзость и грандиозность — разве это не толчок к развитию? Не следует думать, что развитию и совершенствованию способствует только безупречно-чистое и высоконравственное. Все великое формирует человека.
С каждым поэтом или писателем мы знакомимся — а затем возвращаемся к ним — в определенном возрасте: с одним в юные годы, с другим — в зрелые или даже поздние. Отсюда и разное восприятие одних и тех же текстов. В молодости мы выискиваем рассуждения о любви, в старости нас привлекают совсем иные мысли — о страдании, о смерти, о вечности.
К Байрону меня приобщила Марина Георгиевна Маркарьянц, учительница английского языка, которая, будучи любительницей литературы, приносила в школу своим любимым ученикам редкие или запретные тогда книги, например Анну Ахматову. Марина Георгиевна устраивала литературные семинары. На одном из них по ее совету я выступил с докладом о творчестве Байрона. Шел 1949 год, и надо было иметь определенную смелость говорить не о Фадееве или Шолохове, а именно о лорде Байроне. Это был мой первый литературоведческий опыт, о качестве которого уже ничего не скажешь: не сохранился. Но, готовясь к выступлению, я начитался Байроном всласть. Он мне нравился. Нравится и теперь.
И как справедливо писал М. Дубинский в книге «Женщины в жизни великих и замечательных людей» (она вышла в 1900 году в Санкт-Петербурге и переиздана уже в наши дни):
«Нет, пожалуй, ни одного великого поэта, который был бы так родственен русскому духу, как Байрон. Это почти русский поэт. Он писал пером Пушкина, водил рукой Лермонтова. Он царил в наших гостиных двадцатых и тридцатых годов, разочарованно зевал под маской Онегина, беспокойно блуждал по Руси под плащом Печорина и с негодованием метал громы устами Чацкого на балу у Фамусова. Он и теперь еще продолжает носиться со своей вечной тоскою по захолустным уголкам нашего обширного отечества, ничего не забыв и ничему не научившись. Даже его отрицательное отношение к своей родине — в какой-то степени наше отношение, потому что мы, как и он, не любим своекорыстной Англии, потому что, прикрывая громкими словами свою ненасытную алчность, она и в нас, как в великом творце Чайльд Гарольда, всегда будила чувство стыда и негодования, которых не заглушить никакими фразами о свободе, труде и цивилизации…»