— Гм… да, история… — буркнул граф, уставясь в пол. Богдан заметил, что даже ему стало неловко за княгиню.

Князь беспрестанно расхаживал по залу со странно усмешкой на губах, словно бы немо соглашаясь с супругой.

Княгиня весело продолжала:

— Мой отец спрятал это письмо в архив. Сущий раритет для кунсткамеры графов Борельских! «Уважаемый пан»! Нет, такое нарочно не придумаешь!

И она нервно рассмеялась.

Голевич стоял, как в воду опущенный.

Все присутствующие смутились.

Княгиня как ни в чем не бывало обернулась к мужу. Но, заметив, что Голевич и остальные, низко поклонившись, направились к выходу, быстро подошла к Богдану:

— Пан Богдан, разумеется, вы остаетесь с нами! Только переоденьтесь. У вас еще есть время.

— О да, конечно! — подхватил князь. — Просим! Впрочем, мы уже и так пригласили вас письмом.

Богдан подавил замешательство и гнев. Чеканя каждое слово, он произнес:

— Благодарю за милость, ясновельможная пани княгиня, но я ухожу вместе с моими сослуживцами.

Он поклонился и вышел, в сенях пожал руку Голевичу. Губы Богдана прыгали, он выглядел взволнованным. Не произнес ни слова, но подарил начальника столь сердечным взглядом, что тот ни понял и оценил.

В будущем Богдан видел себя управляющим, подобно Голевичу — и вред ли положение его будет отличаться от положения Голевича. Правда, Богдан лучше Голевича знаком был с правами и требованиями аристократии и поднаторел в «галантерейном» обращении…

Осенью в Глембовичи вновь прикатила пани Корнелия Михоровская. Она осыпала майората упреками, ставя ему в вину то, что он сделал Богдана экономом:

— Вот уж никогда не думала, что вы способны так с ним поступить, кузен. Такой нежный мальчик, такой болезненный — и обязан теперь тяжело работать?

Майорат пытался объяснить ей, что Богдан не простой эконом, что он доволен своей работой, судя по его письмам. Но пани Корнелия ничего не желала слушать:

— Разве это занятие для Михоровского?! Боже, если бы это видел мой покойный муж! — вздохнула она. — О, если бы он был жив!

Майорат взорвался:

— Если бы он был жив, Богдан не пришел бы в столь жалкое состояние! Теперь он вынужден работать, потому что жить ему не на что. Он слишком горд, чтобы жить у меня прихлебателем, — и не могу поставить ему этого в упрек! Простите, пани Корнелия, не вы ли сами обвиняли его, что он тратит мои деньги? Совершенно нас не понимаю. Сначала вы отказались от него, а теперь недовольны, когда он зарабатывает на жизнь?

Пани Михоровская смутилась — она сама плохо представляла себе, что хотела услышать от майората и зачем приехала. Тут же принялась прощаться. Майорат сказал напоследок:

— Богдан еще станет человеком. Но, чтобы достичь этого, он должен держаться избранного пути.

Вскоре он решил сам навестить Богдана. Но сначала наехал в Слодковцы. Пани Идалию он там не встретил, — она, проведя лето с отцом и дочерью, вновь уехала за границу, где ее ждали дорогие друзья Барские. Среди аристократов кружил даже слушок, что барон собирается замуж за Барского.

Услышав это, Вальдемар лишь молча пожал плеча Пан Мачей печально кивнул. А Люция сказала: — Что ж, все возможно.

Она смотрела на Вальдемара с немой мольбой словно ища у него утешения в своем сиротстве. Вальдемар старался быть с ней ласковым, и Люция была счастлива.

На этот раз, когда Вальдемар приехал, пан Мач спал, а Люция рисовала в саду. Они уселись в тени апельсинового дерева. Вальдемар курил сигару, Люция растирала краски на палитре. Косы ее были откину за спину, поверх платья она надела большой фартук из черного сатина, как у маляров.

Вальдемар взглянул на ее изящный профиль и мят спросил:

— Люция, почему ты стала одеваться так, словно носишь траур?

Она помолчала, потом ответила:

— Такой уж у меня вкус. К тому же…

— Продолжай.

— К тому же… Что на душе, то и снаружи…

— Значит, ты постоянно пребываешь в печали? Она удивленно, с укором взглянула на него:

— Постоянно…

— Но почему?

— Вальди, ты смеешься надо мной? — спросила она сухо.

Он погасил сигару:

— Ничуть. Мне просто начинает казаться, что Слодковцы вредно на тебя влияют. Тебе нужно уехать.