— И какие же у тебя планы? — спросил майорат. Богдан вдруг покраснел и не без робости сказал:

— Очень широкие, дядя…

Вальдемар удивился не столько этим словам, сколько выражению лица юноши:

— Например?

— Знаете, дядя, может, и смешно в моем положении строить планы с размахом, но мне хотелось бы заняться чем-то, если можно так сказать, высокого полета. Я хочу работать больше и интенсивнее. Быть простым погонялой с кнутом, как в Руслоцке, не хочется. Нет, мне нужно другое…

— А выдержите ли вы? — спросил присутствующий здесь же граф Гербский.

— Обязан выдержать! — воскликнул Богдан с небывалым воодушевлением. Он так и кипел энергией, силой молодого упрямства. — Обязан! Я уже кое-что сделал из себя, былого гуляки, обязан сделать еще больше. Я молод, чую в себе силы, обязан подняться выше! Однако боюсь одного: что, достигнув цели, потеряю к ней всякий вкус. Человек, покоривший некую вершину небывалым напряжением сил, погружается порой в апатию, осознав, что не осталось больше вершин, к которым стоит стремиться…

— Не бывает так, чтобы не осталось больше непокоренных вершин, — сказал Вальдемар.

Богдан с сомнением покрутил головой:

— По-моему, бывает, дядя… духовная сытость — то же самое, что сытость физическая, точно так же навевает сон и отбивает охоту к действию.

И вдруг он рассмеялся, сверкнул глазами:

— Ха-ха-ха! Не рано ли я обеспокоился? Аплодисменты… памятник… успех… покоренные вершины… Я ни одной еще не покорил! Рано говорить о духовном пресыщении… Но я буду стремиться к вершинам! Пусть даже придется посвятить этому целую жизнь.

Майорат и Гербский переглянулись. Майорат сказал:

— Богдан, прости мою неделикатность… но у меня, думаю, есть право задать тебе вопрос…

— Спрашивай, дядя.

— Какова твоя главная цель? И что ты понимаешь под главной идеей?

Богдан сдвинул брови, задумался. Потом проговорил:

— Прежде всего, я хочу, когда это окажется мне по силам и возможностям, спасти Черчин, вернуть ему прежний достаток, раздобыть денег для мамы. А быть может… и спасти собственным примером Виктора. Хочу сделать Черчин похожим на Глембовичи.

— И чтобы Черчин перешел в вашу собственность? — с интересом спросил граф Доминик.

Богдан гневно мотнул головой:

— Нет! Черчин принадлежит Виктору. Я хочу спасти его и мать, а не обобрать. У меня своя дорога.

— Теперь ты понял, что им движет? — спросил майорат у графа.

Богдан опустил глаза, смутился. Майорат это заметил и с тревогой подумал: «Все же он что-то скрывает»… Гербский от всего сердца пожелал юноше успехов. Богдан рассмеялся:

— Пан граф, я только начинаю карабкаться, как некогда на забор в Глембовичах. Но верю, что достигну, цели, а вера — огромная сила…

— И творческая к тому же, — добавил Вальдемар.

Богдан без особой печали прощался с Веной. Шетени приглашал его побыстрее возвращаться, но Богдан откровенно признался, что вряд ли в ближайшие годы появится в прекрасной столице над Дунаем. Однако, когда поезд тронулся, Богдан обернулся и посмотрел в сторону Бурга с какой-то смутной тоской, непонятной ему самому. Он оставлял здесь дни свободы и веселья. Но радовался, что все осталось позади, — в последнее время светские развлечения вызывали у него неприятные чувства. И Бург, и прекрасная Мария Беатриче стали символами иного, неземного в своей роскоши и блеске мира, с которым Богдан, быть может, попрощался навсегда.

Майорат, видя, в каком состоянии пребывает юноша, ни о чем его не расспрашивал, гадая, что же послужило причиной. Понемногу Богдан рассказал о своих раздумьях и переживаниях, но про эрцгерцогиню умолчал. Он не жаловался Вольдемару на судьбу, но говорил с тоской — и сквозь нее просвечивала ирония, обращенная против самого себя. Однако вскоре майорат догадался, что здесь замешана женщина, а там и угадал ее имя по некоторым обмолвкам и замечаниям Богдана. А может, заметил и фотографию Марии Беатриче в бумажнике кузена.

Вальдемар ничуть из-за этого не встревожился, посчитав все детскими переживаниями, совсем неопасной болезнью. Он видел, что Богдан давно уже научился избавляться от иллюзий.

Во время одного из откровенных разговоров Богдан спросил:

— Дядя, почему ты теперь почти не бываешь в свете? В Бурге о тебе спрашивали очень многие, даже император.

— А что ты им ответил?

— По-разному. Кому что. Императору сказал, что ты поглощен работой на благо страны. Шетени «признался по секрету», что ты разорился. Прости, пришлось — милейший Элемер намеревался было просить у тебя взаймы кругленькую сумму. Увы, у меня осталось впечатление, что он все же не поверил, с большим сомнением смотрел… А дамам я говорил, что ты стал анахоретом, затворником, старым брюзгой… но они мне упорно не хотели верить.