И вновь майорат руководил тушением пожара. Он прискакал туда в самую трагическую минуту, когда рухнули балки. Коровы, пронзительно мыча, бросались прямо в огонь. Безумие охватило скот. Его прямо-таки человеческие крики разносились по всей околице, эхо множилось, неся жалобное мычанье телят. Коровы рыли ногами землю, вдыхая раздутыми ноздрями гарь пожарища. Глаза их горели яростью. Страх отнял у них всякое соображение, гнал вслепую в пламя. Сгорели коровники, сараи, амбары с зерном. Повсюду вздымалось гудящее пламя, летали облака сажи. Уцелели только конюшни, на них и сосредоточили все усилия, видя, что остального уже не спасти.

Никто из местных крестьян не помогал бороться с огнем. Они кучками стояли в отдалении, задевая шутками пожарных, смеясь над графом Тресткой, бегавшим среди огня и ругавшимся на разных языках. Майорат Михоровский наконец сумел перехватить его и укоризненно сказал:

— Пан граф, не выставляй себя на посмешище. Быдло над тобой уже смеется. Не давай им повода.

Трестка, казалось, совершенно обезумел.

— Я им посмеюсь… воры, злодеи! Я их всех упеку за решетку, на каторгу! Ремни со спины драть! Скоты!

И из его уст хлынул поток весьма выразительных проклятий, часто перемежавшихся иностранными эпитетами, ничуть не менее сильными.

Майорат недовольно покривил губы, продолжая терпеливо успокаивать графа. В конце концов отдал его под опеку пани Риты, но и это немногим помогло. Граф то ругался отчаянно, то ломал руки, восклицая:

— Мои амбары! Коровники!

Потери действительно были огромными. Сгорело десятка два породистых коров — их обугленные туши валялись, словно диковинные кучи угля, распространяя удушливый запах горелого. Страшное зрелище…

Когда пожар потушили, майорат прошел в кабинет графа, чтобы побеседовать с ним и местным управителем. Но от графа не было никакого толку, он лишь повторял печально:

— Мои амбары… мои коровники…

Майорат выяснил подробности — как получилось, что бунт все-таки вспыхнул? Во всех деталях расспросил об условиях содержания рабочих, об оплате их труда. Просмотрел бухгалтерские книги, проверил счета.

Оказалось, что никаких агитаторов не было. Бунт начался из-за невыплаченного жалованья, неурегулированных контрактов и договоров, личных обид.

Майорат просмотрел все записи о тяжбах графа с крестьянами и покачал головой — иные выглядели прямо-таки смешно.

«То ли глупость, то ли безумие» — подумал он, а вслух сказал:

— Единственное, чем я ленюсь заниматься, — это тяжбы.

— Я теперь тоже перестану судиться! — вскричал граф. — Буду всаживать пулю в лоб, и точка! Меньше прохвостов останется!

Присутствовавшая тут же пани Рита поджала губы, майорат промолчал.

Поговорив с ней, через пару часов Вальдемар собрался уезжать. Но не смог этого сделать — несколько десятков бунтовщиков собрались перед главным входом, требуя, чтобы к ним вышел граф. Пани Рита схватила Михоровского за руку:

— Не покидайте нас! Вы же знаете Эдварда… Тут нужны ум и такт, а Эдвард так разъярен… — добавила она, словно пытаясь оправдать мужа.

Майорату пришлось остаться и объяснить графу, как следует говорить с крестьянами. Он долго убеждал его и в конце концов сумел внушить, что стрелять в людей не годится.

Забастовщиков позвали в главный зал. Они вошли, громко стуча сапогами, гордо задрав головы, шумно переговаривались, плевали и сморкались, не щадя блестящего паркета. Камердинер в галунах со страхом смотрел на них в щелочку приоткрытой двери.

Когда все собрались в зале, к ним из соседней комнаты почти силой вытолкнули Трестку. Майорат не показался.

Граф остановился на пороге, остолбенелым взглядом окинул пришедших, и… с носа у него свалилось пенсне. Граф стал протирать его платком, но руки дрожали. Пенсне выскользнуло и вновь повисло на шнурке. Граф лихорадочно, на ощупь попытался его схватить. В толпе послышались тихие смешки и шепотки.

— Проклятье! — выругался Трестка.

Нервно поймал пенсне, надел его на нос, заложил руки за спину, смело шагнул вперед, высоко подняв подбородок, и спросил с надменным выражением лица:

— Ну?

Ответом было молчание.

Он сделал шаг вперед и повторил:

— Ну?

Тишина. Толпа всколыхнулась, шепотки стали громче, шаркнули подошвы… и вдруг в едином порыве люди подались вперед.

Граф резко отшатнулся, не сумев скрыть страх:.

— Ну? Ну? Да что вы, онемели?

Какой-то плечистый мужик сказал пропитым басом:

— Повысьте нам, пан граф, жалованье и натурой больше выдавайте. Мы так промеж себя решили…

Трестка поразился: