И, если он был лоялен, доброжелателен с сотрудниками и подчиненными, то к начальству он относился боязливо, если не сказать — с чрезмерной трусостью.

Автор упоминал уже, что много лет общаясь с главой Спецкомитета Берия, будучи лично с ним хорошо знакомым, Харитон панически боялся узнать что-либо у него о судьбе родного отца, арестованного еще до войны. Когда автор с удивлением спросил Юлия Борисовича об этом, академик стал бормотать, что-де, мол, говорить об этом было опасно, его могли отстранить от секретных работ — как будто Берия не знал подноготную всех участников проекта, тем более такой персоны как научный руководитель и главный конструктор. Кстати говоря, отец его был давно уже расстрелян, о чем стало известно значительно позже.

Второй раз Юлий Борисович удивил автора в начале 90-х. В Дубну приехал Эдвард Теллер и во время беседы с ним автор поинтересовался — не хочет ли он встретиться с академиком Харитоном, которого тот никогда не видел. Теллер обрадовался, но предупредил, что на следующее утро он уезжает в Москву, а в полдень оттуда улетает в США. Вот в Москве утром он готов увидеться.

Срочно был набран арзамасский телефон Харитона, но тот жалобным голосом заявил, что министр Михайлов находится в ЮАР, начальник «бомбового» главка Цырков в отпуске, и ему не у кого взять разрешение на встречу.

Ему пробовали втолковать, что он самодостаточен для решения такого простого вопроса, но Юлий Борисович боязливо отнекивался…

Впрочем, потом что-то, видимо, произошло вечером Харитон сел в свой персональный вагон и к утру был в Москве. С помощью дружественной киностудии «Надежда» и ее режиссера Берлина эту встречу удалось заснять на кинопленку. Теллер тогда говорил, что секретность в США вокруг ядерного оружия «наворочена» сверх всякой меры (знал бы он, что творилось в СССР!), что он борется за отмену драконовских мер, хотя и подчиняется пока им. По его мнению, секретность (да и то — все лишь в технологии) должна длиться не более шести месяцев.

Юлий Борисович на той встрече выглядел испуганным, говорил общие слова или что-то нечленораздельное. В общем, не то что дискуссии, но и простого разговора не получилось. Хотя, наверняка, ему хотелось очень много спросить у человека, сделавшего также неимоверно много для того, чтобы на противоположном политическом полюсе появилось смертельное для планеты оружие. Но боязливость взяла и тут верх.

Хорошо зная эту черту характера Харитона, ему в свое время принесли на подпись состряпанное в недрах КГБ письмо с осуждением академика Сахарова, когда тот стал в оппозицию партийной номенклатуре и правительству СССР. И Юлий Борисович подписал тот пасквиль, хотя в душе был согласен со многими высказываниями Сахарова. Подписал из чувства боязни не угодить номенклатуре — в то время, когда менее защищенные от возможных репрессий ученые, отказались поставить свою подпись. Подписал в компании «квасных патриотов», которые возликовали от сочиненного еще одного доноса.

Но особо печальную роль пришлось сыграть Юлию Борисовичу в истории с цензурой — запретом публикации в журнале «Вопросы истории естествознания и техники». (ВИЕТ).

Дело в том, что КГБ рассекретил кое-какие документы по атомному шпионажу 50-летней давности, но сам этот факт держал в секрете, хотя автор опубликовал в периодике многое и основное из рассекреченного — еще в 1989 году.

Но вот в 1992-ом ветеран-разведчик Яцков, который добывал атомные секреты в США, принес эти документы в журнал ВИЕТ. Документы рассекречены, цензура отменена, — казалось бы, бери и печатай. Но у постсоветских журналистов еще крепко сидело в сознание желание подстраховаться, получить одобрение начальства. И материалы отправляют профессору Игорю Головину — одному из ярких представителей клана «квасных патриотов». Тот пришел в состояние шока, но «добро» на публикацию, в конце концов, дал.

Несколько удивительно, что Головин был шокирован — это, правда, требует пояснений. Игорь Николаевич был автором первой и к тому времени почти единственной брошюрки о Курчатове. В ней он постарался больше скрыть, чем рассказать об атомном проекте СССР. Следуя этой лжеистории, партия и ее славный ЦК повелели, ученые хором рявкнули: «Бу сделано!» и атом покорился! Не было ни подлости, ни гадостей, ни доносов, ни массовой гибели людей — «Ни тебе авансов, ни пивной. Трезвость, всюду трезвость!» — как писал певец социализма Маяковский.

Готовя публикацию подлинной истории ядерного оружия, автор не мог не обратиться к Головину. Мы сидели и беседовали в двухэтажном особняке профессора (таких еще не было у новых русских), дарованном ему непонятно за какие заслуги — яркого и заметного следа в атомном проекте он не оставил, но зато азартно травил молодого и талантливого конкурента Олега Лаврентьева и добился-таки закрытия самого перспективного направления в «термояде». Впрочем, все это описано выше…

Автор расспрашивал Головина о заключенных и стройбатовцах, которые в невыносимых условиях строили закрытые города и объекты, за что оставшихся в живых сослали на Колыму — «чтобы меньше болтали». Спрашивал о частых авариях и напрасных жертвах, об информации разведки, добытой за рубежом, о первом ректоре на немецком уране и многое другое. Надо сказать, что вопросы в итоге вызвали совсем не шок, а неописуемую ярость.

— Этого не может быть, — вскричал Игорь Николаевич, — потому, что этого никогда не было. Партия и ее ЦК повелели, мы рявкнули и т. д. и т. п.

— Но ведь первая бомба была копией американской…

— Откуда у вас эта информация? — впился в автора прокурорским взглядом Головин. И не дожидаясь ответа, вдруг заявил с просветлевшим лицом. — Я знаю, это Антонов-Овсеенко вас настраивает. Сплошное очернительство, сплошная клевета. Вы лучше описывайте героические дела и поступки для воспитания молодежи. Пришлось показать ему кое-какие документы и сообщить, что с Антоновым-Овсеенко автор незнаком.