— И сам я, как тот мёд, наскрозь прокис.

Ещё смешок сквозь зубы и поклон с рукою до полу, и вон из дворца, взгляда прощального княгине-голубушке не подарив. Бежать! Бежать! Решено. До чего кстати история-то с поясом пришлась, подробности вспомнились, домыслы лукавые соединились. Хорошо, что не сразу все Софье расписал, хорошо, что не торопился, измыслил свою затею основательно. Хрупкое согласие трудами Фотия установилось промеж великокняжеской родни. И он, Иван Дмитриевич, этому немало способствовал. Ярлык, какой в Орде Василию добыли, заставил князя Юрия замолчать. Насовсем?… Или — до поры?… Но сынки у него есть, ребятки вострые, и прозвища у них подходящие — Косой да Шемяка. Пора их из тесноты удельной выпускать и на Василия уськать. Как сапог стоптанный, Всеволожского в сторону отшвырнула, гадюга Софья. Но если бы он баб не знал! Все их тайности сердечные превзошёл, сами нашептали в ночах. Любят бабы после соития исповедоваться, нет чтоб спать! И понял Иван Дмитриевич, что главная бабья слабина — мелкое тщание во всём. И чем баба нравом круче, тем чище метёт, ничего не пропустит, чтоб не по её было. Если Софья столько лет пояс Донского не искала, могла без него прожить, теперь разорвётся, а вернёт его. Начнёт дознания проводить — разве то Косому и батюшке его не обидно будет? — и пойдёт промеж родни пря великая. А там, глядишь, и Юрий Дмитриевич отвагой посвежеет, чего-нибудь удумает новое. Что такое, всё время его позорят, всё ему в укор! Зазмеятся мелкие трещины по согласию родственному и рассядется оно с тихим шорохом, как чаша стеклянная, Софьей вослед ему кинутая. Я те, матушка, таким мёдом угощу!..

С сомнением прислушивалась Софья Витовтовна к удаляющемуся звону злых позолоченных шпор. Окликнуть иль нет? Чем он может быть опасен, опальный боярин? А полезен чем?… Пригодится может, когда-нибудь? Зачем новый враг? Да нет, он Настю хочет за Василия отдать. Это его условие. Это невозможно. Завтра уже обручение. А там вскорости и свадьба… «Не сыта бе блуда», — это он про неё-то, за все ласки, ему подаренные, таковы слова! Иди, гадюга, вон без привета и прощения!

Даже стук копыт его коня по деревянной мостовой злобой отзывался.

Рождественский мясоед — самое время для свадеб. Заранее убраны были по старинному правилу великокняжеские покои. Небольшие окна таинственно высвечивали живописные по золоту орнаменты стен.

Старший дружка, войдя к невесте, сказал:

— Великий князь, велел тебе, княгиня, своё место заняти.

Посажёный отец, войдя в столовую палату, помолился на иконы, бил челом невесте и, севши за стол на большое место, указал места и боярам, с ним пришедшим, куда кому сесть по родовитости и знатности, по древности и заслугам. Потом послал молодого боярина к жениху с речью:

— Бог на помощь! Время тебе, государь, идтить к своему делу.

В чинном молчаний ждали.

Священник покропил жениху путь святой водой и благословил его крестом. Василий в распахнутом бархат-ком кожухе на соболях, в тугом золочёном поясе перекрестился на иконы в красном углу, дал знак священнику творить молитву к покровению главы невесты и только потом поискал глазами Антония. Его нигде не было. Василий чуть приметно усмехнулся: забыл, что монаху на свадьбе присутствовать не положено. Уже два раза, перед обручением и перед свадьбой исповедовался Василий у своего нового духовника, но встречи их были стеснёнными и краткими. Антоний исповедовал, опустив глаза, словно через силу. Но раз Фотий велел, надо исполнять. Для них обоих с князем пожелание покойного владыки было непрекословно. — Может, привыкнем, ещё друг к другу? — сказал Василий, иноку после отпущения грехов.

— Господь управит, — в первый раз улыбнулся тот бледными губами.

Марья Ярославна стояла у чертожного [67] места, обитого червчатым бархатом с золотыми узорами. Большая сваха приступила к убиранию невесты. Держальщики подали ей гребень и чару с вином. Распустив Марье косу и обмакивая гребень в вино, сваха принялась расчёсывать негустые тусклые волосы. Мокрая голова невесты почему-то пахла в тепле палаты псиной. «Как спать дойдём, высохнет», — утешал себя Василий.

Несмотря на важность минуты, его разбирал смех. Особенно, когда мерным шагом приблизился к Марье посажёный отец князь Юрий Патрикиевич, выходец из Литвы, слишком сухощавый на русский вкус, слишком длинный туловом и лицом, со стрелой в вытянутой руке, и разделил этой стрелой волосы невесты надвое. При его появлении какой-то шумок непонятный возник среди бояр, хотя лица близ стоящих были нарочито неподвижны. Но шумок запорхал, запорхал в гущине гостей, и шумок чем-то нехороший, как почувствовал Василий, хотя не понял, чем он вызван. Улыбка медленно сползла с лица юного князя, и серые глаза из-под низких бровей глянули вдруг так остро и жёстко, что шумок насмешлив вый — тут Василий почуял, что — да, насмешливый — забулькал, забулькал и иссяк, как не был. Но холодная насторожённость не сходила больше с великокняжеского лица.

Сваха заплела и уложила невесте косы, покрыла ей голову фатой и надела убрусец-начальник, жемчугами низанный. Марья Ярославна даже похорошела от этого, хотя ломливость нрава и за фатой не спрячешь. Василий с ней разу ещё взглядом впрямую не встретился, даже на обручении. Не хотелось. Только искоса. Мельком. Иногда.

Поднесли в мисе золотой осыпало и караваи свадебные на носилках, алым бархатом обитых. Женихов каравай покрыт бархатом золотным, турецким, а невестин-атласом, с нашитыми поверху пенязями [68] , по двадцать семь штук. Сами бляшки серебряные, с одной стороны золочёные, а с другой-бело и гладко. Да ещё на каждый каравай положено по четыре пары соболей. Сваха стала горстями бросать хмель на жениха с невестой, обмахивая их снизкой соболей. В это время палата озарилась блеском свечей в широких чеканенных обручах с золочёными краями. Посажёный отец, главный распорядитель на свадьбе, повёл Василия под руку. За ними двинулась невеста со свахой. Василий внимательно окинул лица гостей и поезжан. Без улыбок. Все выражали радостное умиление.

Свадебный поезд ждал с Красного крыльца. Жениху конюший подвёл рослого узкогрудого жеребца, копыта стаканчиками.

Дорогой конь, азиатский — подарок ордынского хана к свадьбе. Невеста со свахами и женой Патрикиевича поместилась в устланные коврами сани. Дуги упряжных были окрашены лентами и лисьими хвостами. Утро выдалось звонкое от морозца и солнечное, с редким сверкучим снежком. Сияли купола и кресты, снег искрился на лисьих шубах мужчин и женских коротких шубках, беличьих с большими собольими воротниками. Разноцветье платков шёлковых, скрип снега, усеянные народом стены кремлёвские. А девиц-то!.. Головы их даже в сильные морозы оставались открытыми совершенно — одна понизь жемчужная с бахромками или сетка бисерная на волосах. Так и кататься ездили. От ветра зимнего не недужили — только пуще румянели. Солома свежая натерянная ярко золотела на снегу. Воробьи носились большой роднёй. Галки сегодня присмирели, боялись. Суетились свечники, фонарщики, каравайники — младые дети боярские, чья обязанность нести за поездом свечи огромные, женихову и невестину, фонари на носилках и караваи, загодя боярынями испечённые. Чем больше поезжан, тем больше свадебного блеску. Толчея была у Красного крыльца превеликая.