Великий князь послал двух сыновей князя Ивана Оболенского — Василия и Семёна — собрать и вооружить щитами молодых дружинников. Оставшиеся бояре облепили окна покоев, а великокняжеская семья поднялась в Набережные сени златоверхого терема. — Верно, что пшённая каша, особенно отсюда, где галки летают, — сказал Василий Васильевич.

Дружинники сноровисто взялись за дело. Они несли перед собой высокие, в рост человека, округлые сверху я остроконечные внизу, окрашенные в червлёный цвет щиты, которыми стали оттеснять народ от митрополичьего двора в сторону колокольни Иоанна Лествичника и Архангельского собора.

Толпа волновалась, слышались обиженные голоса, но лёгкие деревянные щиты, обтянутые козьей кожей, не причиняли людям вреда. Оттеснив всех настолько, что образовался проезд, ратники развернулись лицом к великокняжескому и митрополичьему дворам, образовав из щитов ярко-красный непроницаемый заслон.

Софья Витовтовна в задумчивости отошла от окна:

— Надо бы нам, пожалуй, не Юрия Патрикиевича посылать в Новгород, а Кутузова, больше было бы проку…

— Но, матушка, ты же сама твердила: «Больше некого!»

— Почём знать, чего не знаешь…

Долетел колокольный звон со стороны Арба-ата — это встретила митрополичий поезд церковь Бориса и Глеба.

Ближе трезвон — от церкви Покрова Богородицы в Занеглименье.

Враз все кремлёвские звоны ударили, когда проскочила чёрная крытая повозка Троицкие ворота, обогнула Красное крыльцо великокняжеского дворца через живой, охраняемый красными щитами проезд, а возле митрополичьего двора остановились взмыленные кони перед стройными рядами московского духовенства: встречали владыку епископы и архимандриты, иереи и диаконы, игумены и чернецы с иконами, хоругвями, святыми мощами, дароносицами, потирами. Но ни возгласов, ни славословия, ни псалмов и молебных правил нельзя было разобрать — все звуки подавлял сплошной медноволновый гул.

Проворные бояре раскатали ковровую дорожку, открыли дверцы колымаги. Тут их сменили церковные служки, помогая сойти на землю, подали посох и с двух сторон начали опахивать владыку рипидами из павлиньих перьев. Выражая духовную радость и прогоняя духов тьмы, иереи и диаконы кадили столь усиленно, что сквозь ладанный дым не рассмотреть было лица владыки, только по одеянию его ясно, что не просто архиерей, но — митрополит: фиолетовая мантия со скрижалями — крестами и иконами, символизирующими Ветхий и Новый Заветы, а поверх — омофор, показывающий, что носитель его являет собой образ самого Христа Спасителя и несёт такое же попечение о вверенной ему пастве, как Господь о всех людях.

— Дождались, слава Тебе, Боже Всемилостивейший! — крестясь, проговорил великий князь.

Софья Витовтовна, стоявшая у крайнего проёма, подслеповато щурясь, строго вглядывалась в происходившее внизу. С недоумением повернулась к сыну, хотела что-то сказать, ещё раз всмотрелась пристальней и, ахнув, отпрянула от окна:

— Свят! Свят! Это же не Иона!

— Как? Да ты что, княгиня?

— Не может быть того!

— Почему не Иона, батюшки-светы?

— Кого же это принесло к нам?

Растерянный шум среди стоявших в сенях остановил Василия Васильевича, который уже направлялся к выходу в великокняжеском облачении для встречи перво-святителя. Он бросился к проёму и остолбенел: золотая митра с зубчатым венцом на голове не Ионы, а владыки неведомого. Ставленник же московский как в Византию отправлялся в чёрном клобуке, так в нём же и вернулся — идёт за митрополитом смирно в свите.

Великий князь призвал к ответу боярина своего, который по его заданию сопровождал неотлучно Иону в Константинополь и обратно в Москву.

— Ну, Василий, молви слово своё.

Боярин слишком хорошо знал, какое-такое слово должно ему молвить, но страшен был возможный гнев царский, и он попытался оттянуть миг решительного объяснения:

— Это уезжал я Василием, а вернулся Полуектом Море.

— Что так? По-другому нешто кличут тебя?

— Да, да. Полуектом Море.

— Полуектом? Как пса нешто? Или ты в иную веру переметнулся?

— Что ты, что ты, государь! Как можно! — по-настоящему испугался боярин. — Шибко я море там полюбил. Мраморным называется море, а вода в нём солёная и вроде как густая — лежишь на ней, ровно деревянный уполовник. Вот меня греки и прозвали Морем Полуектом, по-ихнему — «многожелающий моря», — сбивчиво растолковывал боярин, с опаской замечая, как всё нетерпеливее постукивает великий князь пальцами по золочёному подлокотнику кресла. — Что с собачьей кличкой я вернулся — это беда не беда, кабы не было большей… То случай злыдарный случился, что послал ты меня с одним митрополитом, а я привёз другого…

— Не суесловь! — Тонкая белая кисть великого князя взметнулась вверх. — Сам не слепой, вижу, что другого. Как могла приключиться такая… злыдарность?

— Не поспели мы… Твои послания вручил, как велел ты, императору и патриарху, а они уже определили нам своего человека во владыки, именем Исидор. А нашему владыке Ионе сказали: «После Исидора ты будешь на очереди».

— Кто такой Исидор, ведаешь ли?

— Книжник и многим языкам сказатель.

— По роду-племени кто?

— Говорили, что огречившийся болгарин. А ещё и то говорили, что грек из Пелопоннеса.