Он стал расспрашивать свою подругу — очень бережно и деликатно. Прошло целых шесть лет с того завтрака в «Семи дубах», когда возник план влюбить его в наследницу яхты, а он вместо того выбрал «не ту» женщину. Удалось ли ему дать ей счастье? Или она раскаивается в своем выборе? На ее лицо вновь вернулась улыбка, и она, как всегда, с нежностью отозвалась на проявление его чувства. Он решил, что его догадки ошибочны.

Может быть, она тревожилась за своих мальчиков? Здоровые славные юноши, оба теперь отбывают военную службу. Молодые де Брюины, видимо, интересуются техникой и намерены поступить в Политехническую школу; насколько известно, они не кутят, не развратничают, и войны пока не предвидится. Ланни как будто случайно расспросил Мари о них и убедился, что не они причина ее огорчения.

Может быть, ее мучила все та же глубоко укоренившаяся в ней мысль о том, что она обязана уйти из его жизни? Он удвоил внимание к ней и всячески старался показать, как много ему дает их близость: он подчеркивал отсутствие всякого интереса к молодым девушкам, демонстрировавшим свои стройные ноги на приморских пляжах и свои девичьи спины на площадках для танцев. Но все было «напрасно. Мари оставалась печальной. Как только она выходила из своей светской роли, она поддавалась тяжелым настроениям.

Наконец он решил итти напролом. Он присел ее в студию, они были одни, и он обнял ее. — Что с тобой, любимая? Ты обязана сказать мне!

— О чем ты, Ланни?

— Я вижу, что-то тревожит тебя. Ты на себя не похожа.

— Нет, дорогой мой, ты ошибаешься.

— Уже несколько месяцев я наблюдаю за тобой, целый год, — у тебя какое-то серьезное горе.

— Да нет же, уверяю тебя. — Она сопротивлялась изо всех сил и мужественно лгала. Право, ничего нет; она счастливейшая из женщин. Но он не верил ей, нет, — пусть скажет. Наконец она не выдержала и расплакалась. Лучше ему не знать, лучше не спрашивать. — Не надо, — умоляла она, — пожалуйста, не надо!

Но он был неумолим: он настаивал, он повторял: — Что бы ни было, я имею право знать. Я требую.

Ей пришлось уступить. Она призналась, что вот уже больше года ее мучит ноющая боль внизу живота. Эта боль все усиливается, и теперь ей страшно.

— Но послушай, Мари! — воскликнул он, пораженный. — Отчего же ты не покажешься врачу?

— Ох, нет, только не это. Я трусиха. Видишь ли, моя мать умерла от… — она остановилась. Он мог только догадываться о том грозном слове, которое она не в силах была выговорить.

— И ты все время скрывала от меня?

— Ты был счастлив, Ланни, и я не хотела нарушать твоего счастья.

— Любовь моя! — воскликнул он. — Ты запустила болезнь, теперь может быть уже поздно!

— Какой-то голос с самого начала подсказывал мне, что уже поздно.

— Глупости! — воскликнул он. — Никто этого не может знать. Я поведу тебя к хирургу.

— Я знала, что ты будешь настаивать, Ланни. Вот отчего я не хотела говорить ни тебе, ни кому-нибудь другому.

И странное дело! Ее сопротивление растаяло. Она не в силах была показаться врачу, но она знала, что Ланни заставит ее пойти и что она уступит и подчинится ему. Она стала послушна, как ребенок. Она не говорила ни да, ни нет; она просто все предоставила ему, словно теперь ее уносил поезд, который она уже не в силах была остановить. Она сидела вся бледная, глядя перед собой, стиснув руки, — воплощенное отчаяние.

Он бросился к матери. Он обратился к Эмили Чэттерсворт, она ведь живет здесь столько лет и знает всех и вся. Эмили дала ему адрес лучшего в Каннах хирурга. Ланни позвонил и сговорился о дне и часе. Мари потеряла целый год, но Ланни не хотел терять и минуты.

В те дни искусство фотографировать внутренние органы человека стояло не на такой высоте, как теперь. Хирург нашел на рентгеновском снимке какие-то подозрительные темные пятна. Он сказал, что, вероятно, есть опухоль, однако нет никаких оснований считать ее злокачественной. Правда, мать Мари умерла от рака, это, конечно, может иметь значение, а может и не иметь, словом — сказать сейчас ничего нельзя, надо сделать пробную операцию. Есть, разумеется, кое-какие патологические явления, — хирург изрек несколько длинных слов, неведомых юноше, привыкшему читать главным образом изящную литературу; он старался успокоить обоих. Если бы все женщины, боящиеся рака, от него умирали, человеческий род давно прекратился бы.

Мари сочла своим долгом написать Дени, и на другой день от него пришла телеграмма: он просил ее приехать в Париж, где у него есть знакомый хирург, которому он вполне доверяет. Он телеграфировал также и Ланни, убеждая его перевезти Мари в Шато-де-Брюин. Мари сказала, что так, действительно, будет лучше. В случае чего, она будет поближе к мальчикам. Ланни согласился — Хорошо. Едем немедленно.

Она лежала на операционном столе, а двое мужчин сидели рядом в приемной и пытались говорить о посторонних предметах, что им плохо удавалось. Она не умерла, но, может быть, лучше было бы, если бы она умерла. Хирург определил рак, опухоль уже захватила печень, и удалить ее нельзя. Остается одно — зашить разрез и, насколько возможно, облегчить больной то время, которое ей осталось прожить. Может быть, она протянет полгода — вероятно, меньше. О,на очень будет страдать, но наркотики все же смягчат боли. Хирург предоставил им сказать больной то, что они сочтут нужным.

Мужчины взяли свои шляпы и зашагали по больничному коридору. Оба уходят, печальная сценическая ремарка. Они боялись худшего, но чем было лучше то, что они узнали? Они сели в автомобиль Ланни, и юноша сказал:

— Будем друзьями, Дени. Мы должны сделать для нее все возможное. — Тот сжал ему руку, и они просидели несколько мгновений молча, затем Ланни включил мотор.

Когда Мари после операции достаточно оправилась, ее перевезли домой и взяли к ней сиделку. Получив отпуск, приехали оба сына. Их ждала печальная новость и те заветы, полные любви и мудрости, которые она хотела оставить им. Каждый день ей становилось хуже; боль от хирургической раны сменил демон другой, гложущей боли; домашний врач также признал, что незачем подвергать ее излишним страданиям: ведь отказ от наркотиков ничего не даст. Закон не разрешает прекратить ее страдания сразу, но, к счастью, он разрешает делать то же самое постепенно.