— Мамочка, какое ты имеешь право обкрадывать мою жизнь?

— Что ты говоришь, дорогая?

— Разве ты не видишь, какую ответственность ты берешь на себя? Ты сажаешь меня под замок и выгоняешь моего жениха, точно он преступник! Неужели ты не понимаешь, что если с Ганси что-нибудь случится, я никогда не прощу тебе? Никогда, — никогда, до самой смерти!

— Ты боишься, что его кто-нибудь отобьет у тебя?

— Такая мысль мне и в голову притти не может! Но вдруг он заболеет, попадет в автомобильную катастрофу или вдруг пароход пойдет ко дну?

— Твое решение в самом деле так твердо, дочь моя?

— Сказать, что этого не будет, все равно, что убить меня.

— Но чего же ты хочешь?

— Ты прекрасно знаешь чего, мамочка. Я хочу завтра обвенчаться с Ганси…

Несколько мгновений мать сидела неподвижно, сжав губы, и ее руки, лежавшие на плечах дочери, дрожали. Наконец она сказала: — Мог бы Ганси остаться здесь еще на неделю или две?

— Ну, конечно, мамочка, если ты его попросишь!

— Хорошо, я попрошу его, и мы все устроим прилично здесь дома, в присутствии нескольких друзей и членов семьи.

Бесс отерла слезы, и дуэт скрипки и рояля, звучавший настроениями Il i Penseroso, «рожденными от Цербера и полночи чернейшей», сменился, словно по волшебству, настроениями из другого стихотворения Мильтона, Allegro, составляющего пару с первым. Казалось, хороводы нимф проносятся по комнатам и лестницам дома Бэддов, щедро раздавая свои счастливые дары, шутки и молодое веселье.

Телеграмма, извещавшая Ланни об этих событиях, пришла за несколько дней до смерти Мари и вызвала на ее измученном лице улыбку. Ланни телеграфировал после похорон, что возвращается в Жуан-ле-Пэн, и пригласил Ганси и Бесс заехать туда во время их свадебного путешествия. И вот чета новобрачных прибыла в Жуан-ле-Пэн, излучая счастье, словно мощная радиостанция. Лучше их приезда ничего нельзя было придумать для Ланни, находившегося в состоянии глубокой подавленности. Курт, делавший попытки писать для всех инструментов, тоже обрадовался приезду скрипача-виртуоза, который будет жить тут же рядом. Композитор извлек свои оркестровые произведения, и уже опубликованные и еще не законченные, — он играл их с Ганси и обсуждал с ним технические детали аранжировки. Он был очень польщен, когда Ганси расхвалил его композиции, и подолгу упражнялся на рояле, чтобы аккомпанировать молодому скрипачу.

В довершение Курт заявил, что раз Бесс хочет учиться играть на рояле, он поможет ей: но только, если это действительно серьезно, без глупостей. Бесс обрадовалась предложению, и было ясно, что молодая пара застрянет в Бьенвеню надолго.

Напрасно было бы пытаться скрыть от Бесс истинные отношения между Куртом и матерью Ланни, поэтому Бьюти рассказала ей все, даже то, что Курт был когда-то тайным агентом германского правительства: ведь с тех пор прошло семь лет, и эта тяжелая история уже отошла в прошлое. Бесс находилась в таком настроении, что готова была увлечься любым романом; ей казалось, что ее посвящают в la vie intime [34] Европы, и она мало задумывалась над тем, как ослабевают нити, связывающие ее с матерью и с тем миром, в котором жила ее мать, и крепнут новые, связывающие ее с тем миром, который целые четверть века стоял перед Эстер, как угрожающая туча на горизонте.

В уютном гнездышке Бьенвеню имелось все для беззаботной жизни, для семейного счастья; лишь бы только мир оставил это гнездышко в покое! Но в мире существовали нищета и страдания, они то и дело стучались в ворота, в сердце и совесть живших здесь людей. Невозможно построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой; невозможно самой громкой музыкой заглушить стоны страдающего ближнего.

От Жуан-ле-Пэн не было и сорока миль до итальянской границы; а по ту сторону происходило насильственное рождение «нового социального строя». Нравился он вам или нет, но равно-душным к нему вы не могли оставаться. Бенито Муссолини был провозглашен il Duce di Fascismo [35] , и вы были вынуждены или поклоняться ему, или жаждать его свержения.

Водворилось царство террора, тысячи людей искали спасения в бегстве, пробирались во Францию по диким горным тропам или под покровом ночи пускались в море на гребных лодках. Беженцы приезжали голые и босые, так как бежали, в чем были, и их одежда нередко успевала превратиться в лохмотья; на многих были следы избиений, многие были изувечены или ранены пулями. Они невольно пробуждали жалость, они взывали о помощи во имя того дела, которому посвятили жизнь, — дела справедливости, правды, человеческого достоинства. Они обращались к Ланни Бэдду, так как он ведь был другом Барбары Пульезе и открыто защищал Матеотти; они обращались к Раулю Пальма, как руководителю социалистических рабочих кружков, а Рауль опять-таки шел к Ланни, ибо что могла сделать кучка бедняков-рабочих со всей этой массой нуждающихся в помощи? Ланни жил в роскошном доме, было известно, что продажа картин приносит ему огромный доход, и разве мог он оставаться равнодушным к стонам этих героев, этих святых мучеников новой религии человечества? «Ибо я был голоден, и вы не накормили меня. Жаждал, и вы не напоили меня. Был наг, и вы не одели меня. Был бездомен, и вы не приютили меня!»

Соотношение сил в Бьенвеню изменилось. Больше не было Мари, которая всегда являлась главной союзницей Бьюти; вместо нее здесь были Ганси и Бесс, а они в этом отношении оказались еще хуже Ланни. Дайте Ганси и Бесс волю, они просто распахнут настежь ворота виллы и превратят ее в убежище для жертв фашизма; они уложат всех этих бывших редакторов и членов парламента на складных койках посреди гостиной, а у дверей кухни выстроится очередь за хлебом.

Так как они были здесь в гостях, то ничего не могли устроить в этом роде; ню они раздавали все свои деньги, а потом телеграфировали родителям, чтобы те выслали еще, и рассказывали им в письмах самые ужасные истории о насилиях черной реакции. Родители не верили в эти истории, так как в газетах и журналах, которые они получали, Муссолини изображался как великий современный политический деятель, демонстрирующий перед всем миром те способы, какими можно освободиться от нависшей над ним красной угрозы.

Хуже всего было то, что эти молодые идеалисты оказывали моральную поддержку всегда слишком податливому Ланни. Они внушали ему свои идеи, они заражали его своей пылкостью. Для этой экзальтированной парочки так называемая «социальная справедливость» являлась аксиомой, чем-то бесспорным; они считали само собою разумеющимся, что все хорошие люди должны, подобно им, находить ужасным все, что сейчас делается в Италии.

Бедная Бьюти чувствовала себя в положении первых поселенцев на ее родине в Новой Англии, — целые орды новых и гораздо более опасных индейцев шныряли за стенами ее маленького блокгауза и пускали отравленные стрелы пропаганды в души любимых ею людей.