Путешественники покончили со своими мюнхенскими делами и развлечениями. Они прочли в газетах, что господин Шикльгрубер сидит в тюрьме, и движение его запрещено под страхом суровых кар; они рады были узнать, что им не придется больше думать об этом опасном и неприятном шуте. Рик, объясняя происшедшее английской публике, писал, что население голодает без особого удовольствия и что из этих событий надо извлечь урок: гуманные и разумные люди в Англии и Франции обязаны объединиться с такими же людьми в Германии и найти путь к примирению. Двадцатипятилетний философ-социолог задумал написать драму, где в образах живых людей была бы отражена борьба, разыгрывавшаяся вокруг этих вопросов. Таков был «дух времени», и даже французские националисты начали понимать, что политика Франции в Рурской области ни к чему хорошему не привела.

В Мюнхене Ланни отпраздновал свой двадцать четвертый день рождения. Золтан попросил у Бьюти разрешения устроить ему в виде сюрприза вечер и пригласить нескольких своих мюнхенских приятелей, любителей музыки и живописи. Это были все «добрые европейцы», как раз такие люди, каких три мушкетера от искусства встречали в Геллерау до войны, когда казалось, что в Европе настал золотой век мира, что Орфей звуками своей лютни укротил фурий алчности и злобы и теперь они никогда уже не будут терзать человеческий род. Как все изменилось за десять лет! Многие из этих любителей искусства умерли, другие в трауре или сломлены физически и духовно. Если бы пригласите их на обед в отель de luxe, [20] они извлекут из недр сундука старый парадный костюм, почистят его и заштопают побитые молью места; они войдут робко и неуверенно, словно не зная, как им держать себя. За два-три американских доллара — сказочное богатство! — лучшие артисты Мюнхена будут счастливы петь и играть для развлечения юного Креза, Фортунатуса, Гарун-аль-Рашида.

Затем, наши путешественники переехали в Берлин, где их тоже ждали дела. Теперь Ланни уже точнее определял стоимость картин, он учился быстро и становился увереннее. Надо было выделить какой-то участок своего сознания, превратить его в каталог произведений искусства, внести в него несколько тысяч имен художников, и тогда он сможет безошибочно сказать в ту минуту, когда услышит название и дату картины: «тысяча долларов», или «десять тысяч», или «сто тысяч». Что касается более мелких цифр, то о них и думать не стоило. Правда, тут его подстерегал соблазн, от которого он никогда не будет полностью застрахован: какой-нибудь одаренный бедняк привлечет его внимание, и ему захочется выдвинуть его, хотя комиссия за продажу его вещей не покроет стоимости бензина истраченного на поездки.

Но в Берлине, в загородном дворце разорившегося аристократа, подобных соблазнов не имелось. Здесь были десятки картин старых мастеров, и Золтан Кертежи решал их участь с той же уверенностью, с какой хозяйка дома распределяет места гостей за званым обедом. Вот картина Франса Гальса, ей место в коллекции Тафта в Цинциннати, а вот этот сэр Джошуа пойдет в коллекцию Хентингтона в Южной Калифорнии. Золтан «щелкнет» телеграмму, и продажа совершится — американские миллионеры любят делать дела молниеносно. Они, видимо, расценивают на деньги каждую минуту своего времени. Интересно знать, думал Ланни, что они делают с минутами, выпадающими из расписания. Им, наверно, показалось бы невероятным сумасбродством просто пойти побродить или полюбоваться на такую дешевую вещь, как цветок. Золтан говорил, что потому-то они и обзаводятся орхидеями.

Иоганнес Робин был очень доволен. Он получил свои деньги обратно — легко и быстро и притом сохранил хорошие отношения с графом, у которого были могущественные друзья. Он всюду пел хвалы Бэдду и Кертежи, и к обоим экспертам стали обращаться с запросами другие «шиберы», которые непрочь были бы вложить часть своих доходов в нечто столь портативное, что его можно скатать в трубочку и быстро вывезти из Германии. Одна сделка приводила за собой другую, и Ланни, если бы он захотел, мог бы тратить все свое время на это новое увлекательное занятие.

Итак, до конца своих дней Ланни может быть спокоен; у него будет все, что ему потребуется, и хозяина над ним никакого не будет: не надо ни спрашивать позволения, ни слушаться, ни приказывать. Единственное, что будет причинять ему горе, — это горе людей вокруг него, горе измученного мира, стоны которого долетают до него, как в бредовом сновидении. Казалось бы, нет смысла прислушиваться к этим стонам, раз ничего нельзя сделать, чтобы помочь страдающим, по все-таки хочется помочь, и невольно спрашиваешь себя: неужели это невозможно? В странное положение попадают любители искусства: они развивают в себе утонченность чувств, но разрешают себе жить только интересами воображаемого мира. Рассеките вашу душу пополам и посредине поставьте непроницаемую для чувства перегородку; будьте чувствительны к искусству и нечувствительны к жизни; будьте как русская графиня, которая проливала слезы, слушая в опере тенора, а ее кучер тем временем замерз на улице, на козлах ее кареты.

Путешественники возвратились во Францию, которая была во власти жестокой депрессии. После занятия Рур? франк начал падать; на репарации уже никто не надеялся, и выпущенные под них акции быстро теряли цену. Огромные суммы были выплачены как возмещение за разрушенное во время войны имущество — это был способ вознаградить своих политических единомышленников, не очень отличный от того, что в Соединенных Штатах называется «смазкой». Весь убыток падал на людей, живших на постоянный доход или на заработную плату, в выигрыше были только спекулянты и те немногие счастливцы, которые получали доходы в долларах.

Как приятно убедиться, что на присланные из дому деньги можно получить в полтора раза больше франков, чем вы рассчитывали! Американские туристы сообщали на родину в письмах и телеграммах, что привезенные ими деньги непрерывно растут в цене, и пароходы были переполнены людьми, бежавшими от «сухого закона» и от пуританизма. С каждым годом бум на Ривьере все усиливался; отели и пансионы были битком набиты, джаз гремел всю ночь, казино были переполнены игроками и танцующими.

Сэр Базиль Захаров, устав от высокой политики и финансирования войн, нашел себе приятное занятие, игрушку, чтобы тешиться ею на старости лет, а также средство пополнить убытки, понесенные им в Турции: он скупил за миллион фунтов акции Soci'et'e Anonyme des Bains de Mer et du Cercle des Etrangers de Monaco [21] и теперь был его председателем и управляющим. Командор ордена Бани стал банщиком — но не думайте, что ему самому приходилось окунаться в море или передоверять это занятие другим; нет, название этой компании в течение шестидесяти лет было приличной вывеской для самого пышного и нарядного игорного дома в мире, такого грандиозного, что территория, на которой о-н помещался, была особым государством, а ее владелец — государем по праву покупки. Казино в Монте-Карло перестроили, и оно стало еще роскошнее, чем раньше. Прежде сюда впускали бесплатно-, но это не гармонировало с нравственным кодексом старого греческого купца; теперь у порога в казино с вас брали за вход, а за порогом все обирали вас до тех пор, пока вы сами, наконец, не устремлялись к выходу — и это несмотря на то, что тысячи умов в Евро-пе и Америке изощрялись в изобретении «системы», которая помогла бы им сорвать банк.