– Что с вами? Надеюсь, все в порядке?

– Конечно. – Рассел поднялся и остался сидеть на кровати, широко ухмыляясь. – А что, первый акт закончился? Мне об этом никто не сказал!

Все разом стали вдруг говорить и смеяться, правда, несколько неестественно и слишком громко. Мильхау прервал актеров.

– Второй акт, пожалуйста.

Декорации второго акта были опущены с колосников на сцену, и начался второй акт.

Базиль не обращал почти никакого внимания ни на второй, ни на третий акт. Он погрузился в расчеты времени первого акта. Наконец он все подсчитал. На премьере фраза Сириекса – «Ему не уйти отсюда, теперь все против него!» – произносилась в тот момент, который и назвал ему Хатчинс, – двадцать четыре минуты спустя после поднятия занавеса, то есть в 9.04, если считать, что занавес поднимается ровно в 8.40. Все расчеты, которые сделал Род, по времени входа и выхода актеров были точны, если учесть, что действие на репетиции проходило чуть быстрее.

Когда Базиль положил карандаш в карман, третий уже подходил к концу. Сцена представляла собой сад на вилле Федоры в Оверленде, неподалеку от Берна. На заднике были изображены пики Альп. На переднем плащ стояли ворота, а позади них терраса, на которой было много цветов. Солнечный свет заливал сцену – действие происходило в жаркий майский полдень.

Изображение Роднеем Тейтом Лориса Ипатова в этой сцене было таким же неинтересным, как и интерпретируемый им портрет доктора Лорека в первом акте, но здесь он, по крайней мере, был молодым, высоким человеком, с хорошей фигурой, а этих внешних качеств как раз и требовала от него роль. Черное платье Федоры – Ванды казалось абсурдным на фоне сельского пейзажа, но ее игра вновь приобрела какую-то живость, даже энтузиазм. Она должна была умирать в конце сцены и вкладывала все свои чувства в эти последние минуты.

– Темнеет… Все тускло вокруг… Но, Лорис, я не жалею, что умираю. Любовь, как и жизнь, несправедлива…

Какой-то мальчишка в рубашке и штанах желто-зеленого, горохового цвета прошел по всей сцене, распевая довольно приятным тенорком простую песенку: «Моя девочка с гор…»

– А это что такое? – спросил Базиль у Полины.

– Савойский крестьянин. Надеюсь, его костюмчик не сильно портит весь эффект от сцены? Ничего, вечером его обрядят в крестьянское платье…

– Мне холодно, – продолжала умирать Ванда. – Лорис, где ты, я не вижу тебя…

– Я здесь, моя дорогая! – воскликнул Род с интонацией человека, читающего отрывок из британской энциклопедии.

– Вот я здесь, пришел, чтобы простить тебя!

– Лорис! – тяжело выдохнула Ванда. – Я люблю тебя! – Их губы слились в поцелуе, в поцелуе настоящем, впервые Роду удался на сцене столь желанный, «абсолютный реализм».

– Это она принудила его! – в негодовании зашипи сидевшая рядом с Базилем Полина.,

Голова Ванды упала на подушки садовой скамейки. Род начал горько плакать, затем перешел на рыдания – три рыдания в минуту, точно по расписанию. Хатчинс положил цветок рядом с рукой Ванды. Слуги упали на колени и начали неистово креститься. Где-то за сценой осветитель нажал кнопку, и яркий солнечный свет постепенно сменился прекрасными сумерками, окрашенными лавандовым цветом.

И вдруг за сценой вновь раздался голос поющего крестьянина.

– Моя девочка с гор… никогда не вернется…

Если бы в эту минуту в театре взорвалась динамитная шашка, то вряд ли эффект был сильнее того, который произвели эти простенькие слова за сценой. Ванда, которая столь грациозно умерла, тут же вскочила на ноги и громко закричала. Базиль никогда не мог предположить, что ее красивый, старательно смодулированный голос мог вдруг перейти на такой визгливый тон. «Черт подери, для чего вы это сделали?» – это было самое мягкое выражение из всех, которые в эту секунду пришли ей на ум. Хатчинс мгновенно исчез в садовых зарослях и пропал за кулисами. Он тут же вернулся, волоча за собой мальчишку в гороховом наряде. «Ты что, спятил! Разве ты не знаешь, что этого нельзя делать!» – все начали так яростно упрекать мальчишку, что нельзя было абсолютно ничего разобрать в этом гвалте.

Леонард и другие актеры, сидевшие в партере, были возбуждены не меньше тех, кто стоял на сцене. Только двое из присутствующих, сидящих позади Базиля, – Марго и Адеан – были абсолютно спокойны. Даже Мильхау весь покраснел от гнева. Он вбежал по ступенькам, ведущим из зала на сцену, и подбежал к мальчишке.

– Кто это тебя надоумил?

– Никто. Я просто забыл. В конце концов, это – просто репетиция. К тому же премьера уже состоялась.

Это оказалось самым удачным предлогом, так как при упоминании о премьере все вдруг замолчали и наступила напряженная тишина.

– Ты уволен, – мрачно сказал Мильхау. – Получи расчет и убирайся.

– Послушайте, мистер Мильхау, у меня – контракт.

Базиль наклонился к Полине.

– Объясните, ради бога, что произошло?

На ее губах появилась слабая ироничная улыбка.

– Вы, вероятно, слышали, что все люди, связанные со сценой, очень суеверны… Одно из их любимых суеверий заключается в том, что на генеральной репетиции нельзя произносить последнюю строчку в пьесе. Я думаю, что этот промах мальчишки не взбесил бы их до такой степени, если бы они не были «заведены» с самого начала. Во всяком случае, постановка и без этого имеет уже свою квоту невезения.

– Ну, а мальчик понимал, что он делал?

– Наверное, нет. Он считал, что премьера уже состоялась… и суеверие можно отбросить… Но ведь был сыгран только первый акт и вся пьеса еще не была показана до конца. Поэтому в какой-то степени сегодняшнюю репетицию можно считать генеральной.

– Но послушайте, мистер Мильхау, – продолжал канючить мальчишка. Это был уже не мальчишка, а толстый смуглый юноша, которого, вероятно, взяли на роль из-за его больших влажных черных глаз и масляных вьющихся волос.