— Миссис Ньюсем?

— Нет, не миссис Ньюсем. Насколько я понимаю, теперь не имеет значения, что услышит миссис Ньюсем. Мне кажется, она уже слышала все.

— Да, в основном. — Ненадолго задумавшись, он продолжал: — Вы хотите сказать, хорошо, если бы меня могла слышать мадам де Вионе?

— Да, мадам де Вионе. — Мария снова приблизилась к нему. — Она считает, что все обстоит иначе, что вы ее осуждаете.

Он попытался представить себе, как протекало объяснение между двумя этими женщинами, которые занимали в его жизни такое значительное место.

— Она могла бы знать!

— Знать, что вы не осуждаете ее? — договорила за него, так как он замолчал, мисс Гостри. — Сначала она не сомневалась, что вы не осуждаете, — продолжала Мария, поскольку он молчал. — Это казалось ей само собой разумеющимся, как, впрочем, и любой другой женщине в ее положении. Но потом она изменила мнение, она говорила, что вы верите…

— Да?

Любопытство его было возбуждено.

— В возвышенность ее чувств. И она пребывала, насколько я помню, в этой уверенности, пока на днях злосчастная случайность не открыла вам глаза. Эта случайность открыла вам глаза, — продолжала Мария, — так ведь?

— Думаю, она все еще ломает над этим голову, — размышлял он вслух.

— Стало быть, они были закрыты? Ваши глаза? Вот видите! Но раз она по-прежнему, на ваш взгляд, самая пленительная женщина на свете, все остается без изменений. И если вы хотите, чтобы я сказала ей, что она для вас все та же…

Словом, мисс Гостри предлагала свои услуги, она хотела быть ему полезной до конца. Несколько мгновений он тешил себя этой мыслью. Потом ее отбросил.

— Она прекрасно знает, какого я о ней мнения.

— Не слишком благоприятного. Она упомянула, что вы не хотите ее больше видеть. Она сказала мне, что вы расстались с ней навсегда. Она говорит — вы с ней покончили.

— Это правда.

Мария помедлила и, словно для очистки совести, проговорила:

— Она с вами не покончила, она этого не хочет. У нее такое чувство, будто она вас лишилась… При том, что она могла бы дать вам больше.

— О нет. Она дала мне достаточно! — рассмеялся он.

— Она считает, что вы могли бы, во всяком случае, стать с ней друзьями.

— Разумеется, могли бы. Поэтому, — продолжал он, смеясь, — я и уезжаю.

Мария словно наконец почувствовала после его слов, что сделала для них обоих все возможное. Но тут ей пришла в голову еще одна мысль.

— Хотите, я передам ей это?

— Нет, не надо ничего передавать.

— Хорошо. — И, переведя дух, добавила: — Бедняжка!

— Я? — Стрезер в недоумении поднял брови.

— О нет. Мария де Вионе.

Он принял к сведению эту поправку, но продолжал недоумевать:

— Вам так ее жаль?

Это заставило мисс Гостри на мгновение задуматься, заставило даже с улыбкой ответить. Но она не дрогнула.

— Мне жаль всех нас!

Ему надо было снова без промедления связаться с Чэдом, и, узнав от мисс Гостри об исчезновении молодого человека, он тотчас заявил ей о своем намерении. Но не только — вернее, не столько — данное им обещание побуждало его к этому; его подгоняла необходимость согласовать свои действия с еще одним сделанным им заверением — та главная причина, вследствие которой, как он сказал мисс Гостри, ему надо теперь поспешить прочь. Если он должен поспешить прочь из-за неких отношений, связанных с дальнейшим пребыванием в Париже, проявление им холодности, вздумай он задержаться, можно было бы счесть просто за дезертирство. Нужно было сделать и то и другое. Нужно повидать Чэда и нужно уехать. Чем больше он думал о первом из этих обстоятельств, тем настоятельней росло стремление выполнить второе. Они одинаково неотступно присутствовали в нем, в то время пока он сидел под тентом скромного кафе, куда зашел мимоходом, покинув тихие комнатки Марии Гостри. Дождь, испортивший ему вечер, кончился; им все еще владело чувство, будто вечер испорчен, — хотя, возможно, не только по вине дождя. Было уже поздно, когда Стрезер покинул кафе, но, во всяком случае, не достаточно поздно, чтобы заставить себя пойти и сразу лечь спать, и он решил отправиться домой кружным путем — через бульвар Мальзерб. В его сознании застряло одно незначительное обстоятельство, послужившее отправной точкой весьма значительных перемен — появление на балконе troisi`eme, когда он впервые явился туда с визитом, Крошки Билхема и воздействие, какое это памятное ему обстоятельство оказало на восприятие им всего, что еще было тогда для него впереди. Он вспомнил свое тогдашнее ожидание, свой дозор и приветствие, произнесенное юным незнакомцем откровенно наугад, заставившее его, Стрезера, внезапно остановиться, — словом, мелочи, расчистившие ему путь, облегчившие первые шаги. С тех пор ему не раз случалось проходить мимо дома не заходя, но всякий раз, когда он проходил мимо, он ощущал то воздействие, которое дом оказал на него тогда. Стоило этому дому показаться сейчас, как Стрезер замер на месте; словно последний день его пребывания в Париже странным образом повторял первый. Из окон квартиры Чэда, выходивших на балкон, два были освещены, и на балконе появился мужчина — Стрезер мог с легкостью разглядеть огонек его сигареты, — который, подобно Крошке Билхему, облокотился о перила и бросил взгляд на Стрезера. Но это отнюдь не был его вновь появившийся юный друг. Обозначившаяся в зыбких сумерках фигура была куда более крупной и принадлежала Чэду; шагнув на мостовую, подав ему знак, Стрезер мгновенно привлек его внимание, и голос, который тут же, и по всей видимости радостно, откликнулся в вечерней мгле, приветствуя Стрезера и призывая его подняться наверх, тоже принадлежал Чэду.

Поза Чэда, когда Стрезер неожиданно для себя увидел его на балконе, отчасти подтверждала сведения, полученные Стрезером от мисс Гостри, что Чэд находится в отсутствии и молчит. Переводя дыхание на каждой лестничной площадке — лифт в этот час уже не работал, — Стрезер старался постичь скрытый смысл, заключавшийся в этих фактах. Целую неделю Чэд подчеркнуто отсутствовал: он был далеко и один, но сейчас, как никогда, присутствовал здесь; состояние, в котором застал его Стрезер, означало нечто большее чем возвращение: оно безусловно означало сознательную капитуляцию. Чэд прибыл всего час назад из Лондона, Люцерна, Гамбурга — словом, не важно откуда, хотя гостю, взбиравшемуся по лестнице, желательно было бы восполнить все пробелы, — и после ванны, разговора с Батистом, легкого ужина из изысканных холодных блюд, остатки которого можно было и сейчас разглядеть там, в кругу света, падавшего от изящной ультрапарижской лампы, Чэд вышел на воздух выкурить сигарету и, когда к дому подошел Стрезер, был занят тем, что как бы заново вступал в свою привычную жизнь. Его жизнь, его жизнь! — Стрезер еще раз помедлил на ступенях последнего лестничного марша, изрядно при этом запыхавшись и окончательно представив себе, что жизнь Чэда проделывала с послом его матушки: заставляла тащиться в самое неподходящее время вверх по лестницам богатых особняков, бодрствовать далеко за полночь в конце долгих жарких дней, изменила до неузнаваемости то простое неуловимое удобно-однообразное нечто, некогда принимаемое Стрезером за его собственную жизнь. Да с какой стати должно его заботить, что у Чэда вошло в привычку курить не без приятности на балконах, есть на ужин салаты, ощущать, как его особые обстоятельства вновь утверждают себя, и обретать спокойствие в сравнениях и сопоставлениях? Стрезер не находил ответа на свой вопрос — разве только он продолжал бы следовать велению долга; пожалуй, никогда еще ему не было это так ясно. Он почувствовал себя старым, а завтра, когда он купит билет на поезд, будет чувствовать себя и вовсе стариком; а между тем в полночь, без лифта он одолел четыре марша, включая антресоли, и все это ради Чэда. Сам Чэд, услышав приближающиеся шаги — Батиста он уже отослал спать, — встретил гостя, стоя в дверях, так что Стрезер имел возможность воочию в полный рост увидеть то, во имя чего он трудился, не жалея сил, настолько, что, достигнув troisi`eme, едва мог перевести дух.

Молодой человек, как всегда, оказал ему прием, отменно сочетавший радушие и хороший тон, за которым скрывалась почтительность, выразил надежду, что ему разрешено будет оставить у себя гостя ночевать, после чего Стрезер получил искомый ключ, коль скоро позволено назвать это так, ко всем недавним событиям. Если он только что почувствовал себя старым, то Чэду, при первом же на него взгляде, он, вероятно, показался глубоким стариком; Чэд пожелал оставить его у себя ночевать по той причине, что он был дряхлым и немощным. Стрезер и так никогда не мог пожаловаться на недостаток доброго к себе отношения со стороны хозяина этих апартаментов, хозяина, который, будь на то его воля, дал бы ему приют и готов был, по-видимому, обставить свое предложение вполне основательно. У Стрезера сложилось мнение, что при малейшем поощрении с его стороны Чэд дал бы ему приют на неопределенный срок; мнение, которое совпадало с одним из вариантов его собственных видов на будущее, и мадам де Вионе тоже хотела, чтобы он остался! — значит, все очень удачно сошлось. Он мог бы до конца своих дней находиться в chambre d’ami [116] молодого хозяина дома в качестве домашнего божка и длить эти дни за счет того же молодого хозяина дома, и едва ли существовал более логичный выход после невольно оказанной им моральной поддержки. Как ни странно, но ему буквально в какое-то мгновение вдруг открылось, что все его поведение — а иначе вести себя он не мог — являлось, на посторонний взгляд, крайне непоследовательным. Ну и пусть. Ведь для того, чтобы внутренний закон, которому он подчиняется, не был нарушен, нужно лишь одно: всегда, как правило, вопреки собственным интересам, стоять на часах, защищая правое дело. Все эти мысли промелькнули у него в голове за какие-то несколько минут пребывания в обществе Чэда, но, в сущности, он тут же и покончил с ними, вспомнив, с какой целью пришел. Он пришел, чтобы попрощаться, хотя этим цель его визита не исчерпывалась, и поскольку Чэд примирился с мыслью, что это его прощальный визит, вопрос о более идеальной развязке отпал сам собой, уступив место другому. Стрезер тотчас приступил к главному своему делу.