Впервые она заговорила с ним о своем муже, и он даже не сумел бы выразить, как сразу почувствовал, насколько стал ей ближе. По сути, это не так уж много значило; в том, что она говорила, были вещи куда поважнее; но ему мнилось, словно этот штрих, внесенный ею, пока им так легко было вдвоем в этих прохладных, дышавших прошлым покоях, свидетельствовал о глубине ее доверия.

— Разве наш друг ничего вам не сказал? — спросила она.

— Нет, ничего.

— Все произошло очень быстро — за несколько дней, и к тому же пока еще не приняло той формы, которая позволяет огласить помолвку. Только вам — вам одному я о ней говорю. Мне хотелось, чтобы вы знали.

Сознание, так часто посещавшее его с первого же дня прибытия, что он все больше и больше «втянут», сейчас снова отдалось душевной болью; да и в чарующей манере, в которой она «втягивала» его, было для него что-то изощреннобезжалостное.

— Месье де Вионе примет то, что должен принять. Он предлагал с полдюжины вариантов — один неприемлемее другого, а такого не нашел бы, проживи он даже «мафусаилов век». [87] А вот Чэд нашел, — продолжала она, повернув к Стрезеру сияющее, чуть разрумянившееся лицо, выражавшее гордость и доверие, — без шума и гама. Вернее, его нашли — как все нужное само его находит. Вы, наверное, считаете, что так устраивать браки дико, но в мои годы, — она улыбнулась, — должно сообразоваться с обстоятельствами. Семья нашего молодого человека ее высмотрела; вернее, одна из его сестер, милейшая дама — мы все о них знаем — видела ее со мной. Она поговорила с братом — указала ему на Жанну, и тогда они выследили меня и Жанну, чтобы присмотреться к нам, а мы ничего и не знали. Так продолжалось некоторое время, пока мы не уехали, а когда вернулись, все началось сначала и, слава Богу, надо думать, завершается к всеобщему удовольствию. Молодой человек познакомился с Чэдом и через общего приятеля передал ему, что имеет относительно Жанны серьезные намерения. Мистер Ньюсем семь раз примерил, прежде чем резать; он помалкивал и, лишь полностью удовлетворившись насчет молодого человека, нам о нем сказал. Вот такие хлопоты нас последнее время занимали. Кажется, он нам подходит — право, лучшего трудно пожелать. Остается решить всего два-три пункта в брачном договоре — они зависят от ее отца. Но тут, я думаю, нам ничто не грозит.

Стрезер, почти не скрывавший своего изумления, буквально смотрел ей в рот:

— От души желаю, чтобы было так. — И затем позволил себе спросить: — А от нееничего не зависит?

— Естественно, все. Но она совершенно довольна. Она всегда пользовалась полной свободой. А он — наш молодой человек — поистине букет. Я просто его обожаю.

— Вашего будущего зятя? — уточнил он.

— Будущего, если, дай Бог, дойдет до счастливого конца.

— Дай Бог. От души вам этого желаю, — сказал, как и приличествовало, Стрезер.

Кажется, больше от него ничего не требовалось сказать, хотя новость подействовала на него весьма неожиданным образом: как-то неопределенно и тревожно его взволновала; он чувствовал, будто сам коснулся чего-то глубокого и случайного. Он никогда не упускал из виду, что тут существуют бездны, но эти были глубже, чем он предполагал, и на него словно легла ответственность, тяжкая, нелепая, за то, что изверглось из них на поверхность. То, что — отдававшее чем-то древним и холодным — он назвал бы подлинным аристократизмом. Короче, известие, преподнесенное хозяйкой дома, было для него — хотя он и не мог объяснить почему — чувствительным ударом, вызвавшим подавленность — бремя, от которого, сознавал Стрезер, ему надо немедленно избавиться. Слишком многих звеньев недоставало в этой цепи, чтобы он мог что-либо предпринять. Он был готов страдать — предстать пред собственным внутренним судом — ради Чэда, даже ради мадам де Вионе. Но он не был готов страдать ради ее дочери. И потому, сказав приличествующие случаю слова, хотел уйти. Однако она задержала его.

— Я кажусь вам чудовищем, да? — почти взмолилась она.

— Чудовищем? Почему?

Хотя в душе, еще не договорив, он уже корил себя за самую большую в своей жизни неискренность.

— Наши правила так непохожи на ваши.

— Мои? — Вот уж от чего он с легкостью мог отказаться! — У меня нет никаких правил.

— В таком случае, примите мои. Тем паче что они отменно хороши. В их основе vieille sagesse. [88] Вы еще многое, если все пойдет как надо, услышите и узнаете и, поверьте, полюбите. Не бойтесь, вам понравится. — Она говорила ему, что из ее сокровенной жизни — ведь речь о самом заветном! — он должен «принять»; она говорила странно: словно в таком деле имело значение, нравилось ли это ему или нет. Поразительно! Но от этого все происходящее приобретало более широкий смысл. Тогда, в отеле, он, на глазах у Сары и Уэймарша, шагнул в ее лодку. Где же, Бог мой, он очутился сейчас? Этот вопрос еще висел в воздухе, когда другой, слетевший с ее губ, его поглотил: — Неужели вы думаете, что он — он, не чающий в ней души, — способен поступить безрассудно и жестоко?

— Вы имеете в виду вашего молодого человека? — спросил Стрезер, не уверенный, кто «он».

— Нет, вашего. Я имею в виду мистера Ньюсема. — Мгновенно все осветилось для Стрезера живительным светом, и свет этот засиял еще ярче, когда она добавила: — Он, слава Богу, проявляет к ней искреннейший, нежнейший интерес.

Да, засиял еще ярче!

— О, я в этом уверен.

— Вы говорили, — продолжала она, — мне надо ему верить. Видите, до какой степени я верю ему.

Он помолчал — всего мгновение, — и ответ пришел как бы сам собой:

— Вижу, вижу! — И ему казалось, будто он и в самом деле видит.

— Он не причинит ей ни малейшей боли. Ни за что на свете. И не станет — ведь ей нужно выйти замуж! — рисковать ее счастьем. И не станет — по крайней мере, по собственной воле — причинять боль мне.

Ее глаза — из того, что он сумел в них прочесть, — говорили ему больше, чем ее слова; то ли в них появилось что-то новое, то ли он лучше вчитался, только вся ее история — или, по крайней мере, его представление о ней, — теперь смотрела на него из этих глаз. Инициатива, которую она приписывала Чэду, всему придавала смысл, и этот смысл, свет, путеводная нить внезапно открылись ему. Он снова решил идти, чтобы ничего не растерять; теперь наконец это стало возможным, потому что слуга, услышав голоса в прихожей, явился исполнить свои обязанности. И пока он распахивал дверь и с бесстрастным видом ждал, Стрезер, собрав воедино что мог вывести из их с мадам де Вионе разговора, вложил это в последние слова:

— Знаете, не думаю, что Чэд мне что-нибудь скажет.

— Пожалуй… до времени.

— И я тоже до времени не стану ничего ему говорить.

— Делайте, как считаете лучше. Вам судить.

Она протянула ему руку, и он на мгновение задержал ее в своей.

— Ах, о сколь многом я должен судить!

— Обо всем, — сказала мадам де Вионе. И эту ее фразу вместе с неуловимым, тщательно скрываемым, подавляемым выражением чувства на ее лице он и унес с собой.