Он сказал стеснительно:

– Шеф, это ты придумал, а не я. Я что, только бурчал и выражал народное неудовольствие.

Я отмахнулся:

– Теперь какая разница, когда понятно, что мы с тобой – частицы Сверхсущества. Великого и бессмертного… ну, по нашим меркам. Только надо помнить, что у человека нет души, как говорят все религии. Но он существует одновременно здесь и… там, в Сверхсуществе. Мы, в смысле, существуем здесь и там. Или, говоря иначе, связаны непрерывной нитью, постоянно действующим каналом, и когда жизнь на земле обрывается, то продолжается там, уже в недрах Сверхсущества.

Он кивнул, сказал с облегчением:

– Никакого переселения душ, умерла так умерла! Это радует.

Я спросил:

– Чем?

– Научностью, – отпарировал он. – Я страсть как боюсь лженауки. И всяких там бессмертий душ.

Прошла неделя, мы все жадно просматривали новости, особенно те, что связаны как-то с акваторией Индийского океана, однако нигде и ничего не случалось, а затем произошло то, чего все боялись больше всего.

На мой адрес пришел лаконичный видеозвонок автоматического секретаря с лаконичным сообщением: «Финансирование прекращено». Все ходили как в воду опущенные, я объявил следующий день выходным, всем нужно прийти в себя от шока, а затем будем думать, что перестроить в своей работе, чтобы расходы снизить до минимума, но лабораторию пока не закрывать, тем временем подыскивать другие источники финансирования.

Энн предложила съездить навестить Кабанова, одного из основателей Фонда Милосердия, он сейчас болен и почти не покидает своей загородной резиденции. Мне было так хреново, что я готов был куда угодно, только бы не в лабораторию, только спросил насчет того, удобно ли к больному, меня же он не знает.

– Знает, – ответила она уверенно.

– Откуда?

– Во-первых, – обстоятельно начала она перечислять, деловито загибая пальчики, – я ему как-то о тебе говорила…

– Чего вдруг?

– Он же писатель, – объяснила она, – хоть и в прошлом… Или писатели не бывают в прошлом? В общем, поинтересовался, кто может встречаться с такой девушкой, как я, может быть это был комплимент, но я не поняла, обиделась и рассказала, какой ты замечательный. Он усомнился, пришлось долго тебя расхваливать…

Я возразил встревоженно:

– Тогда я к нему ни за что! Столкновение с грубой действительностью обидит глубоко его трепетную писучую душу, а не хочу быть душителем словесности.

Она замотала головой, ухватила меня за рукав:

– Я уже сообщила ему, что мы едем!

– Что ты наделала, – сказал я обреченно.

Машина пронеслась по Кутузовскому, свернула во двор и аккуратно встала на полупустую стоянку.

– Приехали, – сказала Энн. – Вон его подъезд.

– Не все перебежали за город, – пробормотал я.

– Старая закалка, – ответила она без улыбки. – Он из того времени, когда в центре жила элита, а за городом что-то там колосилось, мычало и кукарекало…

Консьерж спросил, кто и к кому, взглянул на невидимый для нас экран, кивнул.

– Двадцать седьмой этаж, налево от лифта.

Энн поблагодарила, лифт вознес нас быстро, я не успел даже поцеловать Энн, да она бы и не далась, не любит ничего делать украдкой, затем двери открылись, а когда мы вышли и направились через просторную площадку, на стенах картины в старинных рамах, а под ними вазы с живыми цветами, дверь на дальней стороне распахнулась, показался высокий, широкий в плечах мужчина в джинсах и майке, седые волосы коротко пострижены, что еще больше придает ему сходство с тренером команды регбистов, чем с писателем, который должен быть лохматым, волосы чтоб в беспорядке на плечи, а живот обязательно через ремень. Да, а еще он должен встречать нас в домашнем халате.

Я вежливо поздоровался, он подал руку, ладонь крепкая, словно и не писатель, у тех обязательно вялая и потная, Энн поцеловала его в щеку, и мы вошли в роскошные апартаменты, что не уступят коттеджу, только что участка нет, хотя в наличии просторный зимний сад…

– Жена уехала навестить внуков, – объяснил он, – так что сами ищите что-то на кухне. В семейной жизни так свыкаешься друг с другом, что вон уехала на несколько часов, а я хожу потерянный, не знаю, чем заняться. Новых байм нет, книги померли, кино устарело, а чего-то особенного так и не пришло…

Пока Энн быстро шебуршилась на кухне, Кабанов показал мне квартиру, догадываясь, как мне это интересно, все-таки он – вершина в своем деле, а я в самом деле чувствовал себя весьма огорошенным.

В огромной квартире ни одной книги, даже поваренной. Правда, у меня их тоже нет, но я – хайтековец, а Кабанов – писатель, у них вроде бы все стены должны быть в книжных полках, а те битком набиты в два ряда книгами. Всякими, но больше всего по искусству: большого формата альбомного типа с репродукциями картин крупнейших музеев.