— К чему мне лгать? — Голос Глории напоминал шипение змеи. — Зачем?.. Я тебя не обманывала… Обманывают мужа… мужчину, с которым делят постель… который дарит наслаждение… Ты — муж! Да ты уже много лет всего лишь больной старик… жалкий обмылок… Ты забыл, сколько тебе лет… ты их просто не считал… Ты не прикасался ко мне ровно восемнадцать лет… Да и до того… — Она разразилась оскорбительным смехом. — Раньше… Ты забыл, Давид…

Старое лицо Гольдера вспыхнуло от мгновенного прилива крови, глаза наполнились слезами. Этот смех… Как давно он его не слышал… С тех самых ночей, когда он тщетно пытался пробудить в ней страсть поцелуями…

— Это твоя вина… — оправдываясь, совсем как в былые времена, пробормотал он. — Ты никогда меня не любила…

Она рассмеялась еще громче:

— Любила? Тебя? Давида Гольдера? Да разве тебя можно любить? Может, ты потому и хочешь отдать свои деньги Джойс, что веришь, будто она тебя любит? Старый дурак! Она тоже любит только твои деньги!.. Она ведь уехала, твоя драгоценная Джойс, так?.. Оставила тебя одного — старого больного отца!.. Твоя Джойс!.. Вспомни — в тот вечер, когда ты был совсем плох, она танцевала на балу… Я осталась из деликатности, чтобы сохранить приличия… Не то что она… Эта девчонка поедет на бал в день твоих похорон, болван! О да, она тебя любит, еще как любит!..

— Мне все равно!..

Гольдер хотел крикнуть, но из его горла вырвался полузадушенный хрип.

— Плевать, и говори, что хочешь, я знаю, я все знаю. Я пришел на эту грешную землю, чтобы делать деньги для других, а потом сдохнуть… Джойс — такая же шлюха, как ты, но она не может причинить мне зла… Она — часть меня, моя дочь, все, что у меня есть на свете…

— Твоя дочь!..

Глория опрокинулась на кровать и захохотала, как безумная.

— Твоя дочь! Ты уверен? Ты, всезнайка, не знаешь главного!.. Она не от тебя, ясно? Твоя дочь — не от тебя… Она дочь Ойоса… идиот! Ты разве не замечал, как она на него похожа, как любит его… Она давно догадалась, уверяю тебя… Как ты веселил нас, целуя твою Джойс, твою дочь!..

Она умолкла. Гольдер не шевелился и ничего не говорил. Она наклонилась, помахала ладонью у него перед лицом.

— Давид… Послушай… Это неправда…

Но он ее не слушал. Ему было так стыдно, что он, как ребенок, прижал ладони к лицу, заслоняясь от жестокой правды, и ничего не говорил. Гольдер не услышал, как она встала, как задержалась на мгновение на пороге и посмотрела на него.

Потом она ушла.

Гольдер почувствовал жажду, встал и с трудом дотащился до ванной. Он долго искал приготовленный на ночь графин с кипяченой водой, ничего не нашел и открыл краны, чтобы смочить руки и рот. Распрямлялся он медленно, колени у него дрожали, как у старой полумертвой клячи, пытающейся подняться на ноги под ударами хлыста.

Прохладный ночной ветер задувал в открытое окно. Гольдер подошел, не осознавая, что делает, и выглянул на улицу. Он ничего не видел и тянул голову, как слепой, потом ему стало холодно, и он вернулся в комнату.

На полу валялись осколки стекла, Гольдер приглушенно выругался, равнодушно взглянул на окровавленные ноги и лег. Он никак не мог унять дрожь и с головой завернулся в одеяло, вжался лбом в подушку. Он был совершенно разбит. «Я усну… забуду обо всем… завтра… обдумаю все завтра…» Что? Завтра? Но что он сможет сделать? Ничего. Все бесполезно. Бессмысленно… Ойос, грязный сводник, и Джойс…

— Она и впрямь на него похожа! — неожиданно с отчаянием выкрикнул он, но тут же замолчал, сжав кулаки. Глория сказала: «Как она его любит… Ты что, никогда не замечал?.. Она давно догадалась». Она знала, смеялась над ним и ласкалась только ради денег. Маленькая шлюха, дрянь…

— Я этого не заслужил… — прошептал он пересохшими губами.

Как он ее любил, как гордился ею, и как они его провели, все… Егоребенок… жалкий глупец! Поверил, что у него и впрямь есть что-то свое на этой земле… Как жестока судьба… Работать всю жизнь, чтобы в конце пути остаться с пустыми руками, одиноким и бесприютным… Ребенок! Он уже в сорок был старым и холодным, как мертвец! Это вина Глории, она всегда его ненавидела, презирала, отталкивала… смеялась над ним… потому что он был неловким и уродливым… А в самом начале, когда они были бедны, она смертельно боялась забеременеть… «Будь осторожен, Давид, следи за собой, Давид, если сделаешь мне ребенка, я покончу с собой…» Воистину, страстные ночи любви! А потом… Теперь он вспомнил, точно вспомнил… Это произошло девятнадцать лет назад. Он подсчитал. В 1907-м. Девятнадцать лет. Она была в Европе, он в Америке. Несколькими месяцами раньше он впервые заработал большие деньги, очень большие, а потом все потерял. Глория обреталась в Италии — он понятия не имел, где и с кем, — и лишь изредка присылала короткие телеграммы: «Нуждаюсь в деньгах». И он всегда доставал деньги. Как? О, еврейский муж должен уметь устраиваться…

Годом раньше несколько американских финансистов объединились, чтобы протянуть линию железной дороги на Запад в забытом Богом краю холмов и болот… Через восемнадцать месяцев деньги закончились, и компаньоны разбежались… Вот тогда-то Гольдер взял дело в свои руки. Привлек капиталы, отправился на место и остался там… Он всегда доводил все до конца…

Гольдер жил вместе с рабочими в бараке, сколоченном из гнилых досок. Начался сезон дождей. Вода сочилась из стен, протекала через дырявую крышу, а когда наступал вечер, с болот прилетали огромные злые комары. Каждый день кто-нибудь умирал от лихорадки. Хоронили по вечерам, чтобы не прерывать работу, и гробы весь день стояли под мокрым, хлопающим на ветру брезентом.

Именно там в один прекрасный день и появилась Глория — в мехах, с накрашенными ногтями, на высоких увязавших в рыхлой земле каблуках.

Он помнил, как она приехала, как вошла к нему, как с трудом открыла грязное оконце, и они услышали кваканье лягушек. В тот осенний вечер темно-красное, почти коричневое небо отражалось в болотной жиже… Тот еще пейзаж… Жалкая деревушка… запах заплесневевшего дерева, грязи, воды… Он все твердил: «Ты сошла с ума… Зачем ты приехала? Подхватишь лихорадку… Мне только женщин тут не хватало…»— «Я скучала, — говорила она, — хотела тебя видеть, мы женаты, а живем как чужие, на разных концах света». — «Где ты ляжешь?» — спросил он, подумав, что его складная кровать слишком узкая и жесткая. Что она ответила? Ах да, конечно: «С тобой, Давид…» Бог свидетель — в ту ночь он ее не хотел, был слишком измучен усталостью, работой, недосыпом и лихорадкой… Он с опаской вдыхал забытый запах ее духов и бормотал: «Ты сошла с ума, сошла с ума…», но она лишь теснее прижималась к нему горячим телом и с ненавистью шипела сквозь зубы: «Ты что, совсем ничего не чувствуешь? Перестал быть мужчиной? Тебе не стыдно?..» Неужели он ни о чем не догадывался?.. Гольдер не помнил… Бывает, мы закрываем глаза, отворачиваемся, не хотим видеть… Зачем? Особенно если обстоятельства сильнее нас… А потом все забывается… Той ночью, когда она оттолкнула его от себя усталым жестом наевшегося до отвала животного и уснула, сложив руки крестом, дыша тяжело, как в кошмарном сне, он сел работать. Керосиновая лампа чадила и трещала, лил дождь, под окнами орали лягушки.