– Я не угожу вашим извращенным вкусам.

– Мои вкусы не извращенные.

– Тогда какая вам нужда узнавать другие драмы? Той, в которой вы замешаны, вам не достаточно?

– Очень хорошо,– сказала она обиженно.– Я заслужила этот урок.

– Вы на меня сердитесь?

– Нет. Я глупая девчонка.

– Вы восхитительны. И я вам расскажу истории про бандитов, но в другой день. Сегодня это займет слишком много времени, и вы не успеете ответить на мой вопрос: так вы знали этого Бирикоса?

– Вы ужасный человек.

– Ужасный и отвратительный.

– Давайте, подшучивайте надо мной. Нет, я его не знала. Я знаю, что он здесь жил, это все. Я, наверно, встречала его в коридорах, и он, наверно, со мной здоровался, как здороваются все остальные… Все меньше и меньше, правда… (она вздохнула)… Это все. А сейчас, месье Бюрма,– добавила она внезапно ставшим игривым тоном,– позволите ли вы мне, в свою очередь, задать вам вопрос? Вы мне задали вопрос, знаю ли я Бирикоса, потому что он поселился в том же отеле, что и я. Это примерно то же, как если бы вы спросили одного жителя Рамбуйе, знает ли он президента Республики, не так ли?

– Это и есть ваш вопрос?

– Нет. Мой вопрос таков: знали ли вы Бирикоса и что он делал в вашей конторе?… Потому что в конце концов ведь это не в моей комнате нашли его… ну, в общем, он умер не у меня, не правда ли?

– Я не знал Бирикоса, и мне неизвестно, почему он пришел меня грабить. Мне неизвестно также, почему он умер. Но у меня есть все основания думать, что он знал вашего любовника.

– В таком случае я никак не могу быть вам полезна,– ответила она сухо.– Я не занималась… делами Этьена, и мне не был известен их… их характер. В этом плане полиция знает, что к чему.

– Вот видите, какая вы,– запротестовал я.– Мы тут сидим себе по-дружески, а вы говорите о полиции. Это неприлично.

– Вы правы. Поговорим о другом.

Я взглянул на свои часы:

– Уже поздно.

– Полчаса больше, полчаса меньше. Возьмите мою машину. А пока допейте ваш стакан.

Я его выпил, и она налила опять.

Затем, воспользовавшись тем, что уже встала, Женевьева поставила на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Томный танцевальный мотив, неопределенный, как алиби, поплыл по комнате.

Со своим стаканом в руке она примостилась на софе, одной ногой отбивая такт:

– Как это получилось, что такой человек, как вы, не умеет танцевать?– сказала она.– Для меня это невероятно.

Я взял и выпил мой стакан:

– Учатся танцевать в шестнадцать-семнадцать лет. В этом возрасте у меня были другие заботы.

Она сняла свою левую туфлю и стала гладить ступню, потом лодыжку:

– То есть?

– Скажем, я воровал с уличных витрин, чтобы было чем набить живот.

– Боже! Нестор Бюрма, защитник закона,– базарный воришка!

Она откинулась назад и засмеялась гортанным смехом.

– Я не защитник закона,– сказал я.– Законы, как правило,– дерьмо. Я просто пробиваюсь в этой жизни.

Она поднялась и приблизилась ко мне, прихрамывая, оставив одну туфельку валяться на полу:

– Вы стали желчным. Выпейте. Это вас смягчит.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я взял из ее рук протянутый мне стакан. Музыка продолжала литься по комнате.

– А сейчас я буду учить вас танцевать,– воскликнула она радостно, как маленькая девочка, одевая опять свою туфельку на высоком каблуке.– Нельзя пренебрегать такой прекрасной мелодией.

– Оденьте сапоги,– посоветовал я,– а то раздавлю вам пальцы на ногах.

– Я иду на риск.

Она обхватила меня, и мы сделали несколько неуверенных шагов. У меня кружилась голова. Ее духи в добавление к тому всему, что я выпил, опьяняли меня. Своей грудью я чувствовал сильное и беспорядочное биение ее сердца. Я остановил ее, сжал за голые плечи так, что чуть не задушил.

– Месье Бюрма,– прошептала она с укоризной.

– Оставь «месье»,– сказал я хриплым голосом.

– Оставьте лучше женщину. Вы мне делаете больно!

Я не ответил. Я буквально слился с ней, впившись губами в ее рот, пахнущий малиной. Она не ответила на мой поцелуй. Я почувствовал, как она цепенеет как бы от отвращения.

Я отпустил ее.

– Извините меня,– сказал я.– Это ваша вина.

Пошатываясь, она подошла к кушетке и упала на нее, рыдая в согнутые руки. Я молча смотрел на нее какое-то время, затем схватил и надел свой плащ, взял шляпу.

– Спокойной ночи,– сказал я.– Спокойной ночи… Женевьева.

Она подняла свое лицо, залитое слезами, вытерла нос платком, взятым, не знаю откуда, посмотрела боязливым взглядом.