Золотухиной, которая вообще в своих предприятиях была удачлива, посчастливилось и на этот раз. Когда она явилась в Отраду, супруги были одни и скучали. Впрочем, князь, услышав, что приехала «в гости» какая-то вдова Золотухина, да притом еще Марья Маревна, хотел было ощетиниться, но, по счастью, Селина Архиповна была в добром расположении духа и приказала просить.

Марья Маревна вошла в роскошную княжескую гостиную, шурша новым ситцевым платьем и держа за руки обоих детей. Мишанка, завидев Селину Архиповну, тотчас же подбежал к ней и поцеловал ручку; но Мисанка, красный как рак, уцепился за юбку материнского платья и с вызывающею закоснелостью оглядывал незнакомую обстановку.

— Иди, душенька, иди! — поощряла его мать, — поцелуй у княгинюшки ручку.

— Не пойду! — упорствовал Мисанка, зарывая лицо в складки платья.

— Не беспокойте его! — вступилась за Мисанку Селина Архиповна, — он у вас дикарь, не привык. Вот познакомимся покороче, он и сам увидит, что во мне ничего страшного нет. Но какой у вас этот прелестный мальчик! — прибавила она, любуясь Мишанкой, — просто загляденье! как его зовут?

— Михаилом, ваше сиятельство!

— Прелестное имя. Michel! Вы меня будете любить?!

— Я и теперь вас люблю, ваше сиятельство!

— Ну, вот видите. И вы меня любите, и я вас люблю. Вы добрый мальчик, ласковый. Я уверена, что мы подружимся.

Словом сказать, Мишанка сразу заполонил сердце добродушной француженки, тогда как Мисанка своею неблаговоспитанностью в такой же мере оттолкнул ее от себя.

Марья Маревна объяснила свой приезд настойчивостью детей. Они так много наслышались об Отраде и ее чудесах, что непременно требовали, чтобы мать показала им, как живут вельможи. Объяснение это видимо польстило Селине Архиповне, которая вызвалась сама показать приезжим и сад, и парк, и оранжереи.

— Надеюсь, что перед этим вы с нами позавтракаете, — любезно прибавила она.

— А я между тем распоряжусь, чтоб ваш экипаж отложили, — с своей стороны, отозвался князь, — ведь вы издалека?

— Верст двадцать пять, ваше сиятельство, будет. Да какой у меня экипаж! Кибитчонка рогожная — только и всего. Я ее на селе у мужичка покинула.

Селина Архиповна удивилась: дворянка — и в рогожной кибитке ездит! Но удивление ее возросло еще более, когда Золотухина прибавила:

— Горевая я, ваше сиятельство, дворянка! и всего-то имения у меня четыре души да сорок десятин земли — тут и в пир и в мир!

— Ах, боже! четыре души… est-ce possible! [55] Но как же вы живете?

— Таковская уж и жизнь, ваше сиятельство. Не живем, а колотимся. Детей вот жалко.

Селина Архиповна совсем растерялась. Недоумело переглядывалась она с мужем, и наконец из груди ее вырвался вопль:

— Но что же смотрит правительство? Ах, как мне жаль вас! Andr'e! ведь правительство обязано поддерживать дворянское сословие? ведь дворяне — это опора? Ты, конечно, напишешь об этом в своем сочинении… n’est-ce pas? [56] Ах, как мне жалко, как жалко вас!

За завтраком Марья Маревна рассказала все подробности своей скитальческой жизни, и чем больше развертывалась перед глазами радушных хозяев повесть ее неприглядного существования, тем больше загоралось в сердцах их участие к бедной страдалице матери.

Одним словом, день кончился полным триумфом для Золотухиной. Селина Архиповна сама показала гостям чудеса Отрады, и не только накормила их обедом, но и оставила ночевать. Но, что всего важнее, в этот же день была решена участь Мишанки и самой Марьи Маревны. Первого князь взялся определить на свой счет в московский дворянский институт; второй Селина Архиповна предложила место экономки в московском княжеском доме.

— Таким образом, воспитание вашего сына будет обеспечено, — сказала она, — а в то же время и вы будете неразлучны с вашим сокровищем.

Об Мисанке в этих переговорах ни словом не было упомянуто: очевидно, мальчик-дикарь не понравился. С своей стороны, и Марья Маревна не настаивала на дальнейших милостях…

Само собой разумеется, впрочем, она не забыла и о другом сыне; но оказалось, что у нее внезапно сложилась в уме комбинация, с помощью которой можно было и Мисанку легко пристроить. Одна из сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше, была выдана замуж в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне пришло на мысль совершенно основательное предположение, что добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе в дом племянника и поместить его в губернскую гимназию приходящим учеником. И, как в скором времени оказалось, надежда не обманула ее.

Таким образом, оба мальчика были пристроены, и Марья Маревна свободно вздохнула. В конце августа она собралась из Словущенского; чистую половину в избе заколотила и надзор за хозяйством и дворовыми поручила старику отцу. Целых семь лет, покуда длился учебный искус детей, она только изредка летом навещала родное гнездо из Отрады, куда, в качестве экономки, приезжала вместе с «господами» из Москвы. Жилось ей, по-видимому, недурно; «господа» дорожили ею, жалованье она получала хорошее, так что явилась возможность копить. С своей стороны, и старик отец продавал остававшиеся за прокормлением дворовых сельские продукты и тоже копил.