Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже думаю, что его принимали у нас не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.

Но, помимо свах и сватов, Стрелкову и некоторым из заболотских богатеев, имевшим в Москве торговые дела, тоже приказано было высматривать, и если окажется подходящий человек, то немедленно доложить.

От времени до времени с раннего утра у нас проходила целая процессия матримониальных дел мастериц.

— Савастьяновна в девичьей дожидается, — докладывает горничная.

— Зови.

Входит тоненькая, обшарпанная старуха, рябая, с попорченным оспою глазом. Одета бедно; на голове повойник, на плечах старый порыжелый драдедамовый платок.

Матушка затворяется с нею в спальне; сестрица потихоньку подкрадывается к двери и прикладывает ухо.

Начинается фантастическое бесстыжее хвастовство, в котором есть только одно смягчающее обстоятельство: невозможность определить, преднамеренно ли лгут собеседники или каким-то волшебным процессом сами убеждаются в действительности того, о чем говорят.

— Опять с шишиморой пришла? — начинает матушка.

— Вот уж нет! Это точно, что в прошлый раз… виновата, сударыня, промахнулась!.. Ну, а теперь такого-то размолодчика присмотрела… на редкость! И из себя картина, и имение есть… Словом сказать…

— Кто таков?

— Перепетуев, майор. Может, слыхали?

— Нет, отроду такой фамилии не слыхивала. Из сдаточных, должно быть.

— Помилуйте, посмела ли бы я! Старинная, слышь, фамилия, настоящая дворянская. Еще когда Перепетуевы в Чухломе имениями владели. И он: зимой в Москву приезжает, а летом в имениях распоряжается.

— Стар?

— Нельзя сказать. Немолод — да и не перестарок, лет сорок пять, не больше.

— Не надо. Все пятьдесят — это верно.

— Помилуйте! что же такое! Он еще в силах!

Сваха шепчет что-то по секрету, но матушка стоит на своем.

— Не надо, не надо, не надо.

Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».

— Дай посижу, устала, — начинает она, — лёгко ли место, пол-Москвы сегодня обегала.

— Что новенького? — нетерпеливо спрашивает матушка.

— Что новенького! Нет ничего! Пропали женихи, да и только!

— Неужто ж Москва клином сошлась, женихов не стало?

— Есть, да не под кадрель вам. Даже полковник один есть, только вдовый, шестеро детей, да и зашибает.

— Такого не надо.

— Знаю, что не надо, и не хвастаюсь.

Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее растет.

— Видно, что плохо стараешься, — укоряет она Мутовкину. — Бьемся, бьемся, на одни наряды сколько денег ухлопали — и все нет ничего! Стадами по Москве саврасы гогочут — и хоть бы один!

— Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!

— Да неужто и на примете никого нет?

— Сказывали намеднись, да боюсь соврать…

— Кто таков? говори!

— Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, — с детьми, вишь, сладить не может.

— Ну, это еще улита едет, когда-то будет. А дети у него взрослые?

— Сын женатый, старшая дочь тоже замужем.

— Старик?

— Немолод. А впрочем, в силах. Даже под судом за эти дела находился.

— За какие «за эти» дела?

— А вот, за эти самые. Крепостных девиц, слышь, беспокоил, а исправник на него и донес.

— Вот, видишь, ты язва какая! за кого сватать берешься!

— Ах, мать моя, да ведь и все помещики на один манер. Это только Василий Порфирыч твой…