— Такая-то зима, на моих памятях, только раз и была: как француз на Москве кутил да мутил.

— Тогда, папенька, бог знал, что морозы нужны, а нынче так, без всякой причины, — замечает тетенька Арина Павловна.

— Ты бы богу-то посоветовала: не нужно, мол.

— Да разве не обидно, папенька! На дворе морозы, а снегу мало. Из деревни пишут: как бы озими не вымерзли!

— Так ты и скажи богу: у меня, мол, озими вымерзнут. Авось он образумится.

Все улыбаются.

— А сын мне пишет, — начинает Любягин, — у них зима теплая стоит.

— И все так: где холодно, а где тепло. Что, как сынок? здоров? все благополучно?

— Слава богу. По осени инспектор у них был, все нашел в исправности.

— Слава богу — лучше всего. Чай, инспектора-то эти в копеечку ему достаются!

— Есть тот грех. Когда я командовал, так, бывало, приедет инспектор, и ест и пьет, все на мой счет. А презент само собой.

— Наколотит в загорбок — и уедет.

— Вот по гражданской части этого нет, — говорит дядя.

— Там хуже. У военных, по крайности, спокойно. Приедет начальник, посмотрит, возьмет, что следует, и не слыхать о нем. А у гражданских, пришлют ревизора, так он взять возьмет, а потом все-таки наябедничает. Федот Гаврилыч, ты как насчет ревизоров полагаешь?

Клюквина слегка коробит; он на своих боках испытал, что значит ревизор. Однажды его чуть со службы, по милости ревизора, не выгнали, да бог спас.

— Самый это народ внимания не стоящий, — отвечает он, принимая совсем наклонное положение.

— Что, небось, узнал в ту пору, как кузькину мать зовут! — смеется дедушка, а за ним и все присутствующие.

Разговор незаметно переходит к взяткам.

— В мое время в комиссариате взятки брали — вот так брали! — говорит дедушка. — Француз на носу, войско без сапог, а им и горя мало. Принимают всякую гниль.

— И прежде взятки брали, и теперь берут, — утверждает Любягин.

— И на предбудущее время будут брать.

— Потому — люди, а не святые.

— Иной и рад бы не брать, ан у него дети пить-есть просят.

— Что и говорить!

— В низших местах берут заседатели, исправники, судьи — этим взятки не крупные дают. В средних местах берут председатели палат, губернаторы — к ним уж с малостью не подходи. А в верхних местах берут сенаторы — тем целый куш подавай. Не нами это началось, не нами и кончится. И которые люди полагают, что взятки когда-нибудь прекратятся, те полагают это от легкомыслия.

Выговоривши эту тираду, дедушка шумно нюхает табак и вздыхает. Разносят чай во второй раз. Дядя останавливается перед сестрой Надеждой и шутит с нею.

— Ты что ж, стрекоза, замуж нейдешь?

— Ах, дяденька! — стыдится сестра.

— Нечего, «ах, дяденька»! Всякой девице замуж хочется, это я верно знаю.

— Не добро быти человеку единому, — поясняет дедушка.

— А уж моей Сашеньке как бы замуж надо! Так надо! так надо! — наивно отзывается тетенька Федуляева.

— Что так приспичило? — грубо шутит дяденька.

— Не приспичило, а вообще…

— Ничего, успеет. Вот погодите, ужо я сам этим делом займусь, мигом обеим вам женихов найду. Тебе, Надежда, покрупнее, потому что ты сама вишь какая выросла; тебе, Александра, середненького. Ты что ж, Анна, об дочери не хлопочешь?

— Судьба, значит, ей еще не открылась, — отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. — Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала, как у вас, папенька! — обращается она к старику. — У кого вы берете?

— Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает. Ничего чай, можно пить.

— Дорог?

— Десять рублей за фунт. С цветком.

— Архиереи, говорят, до чаю охотники. И толк знают.

— Им, признаться, и делать другого нечего. Пьют да пьют чай с утра до вечера.

— Мне наш окружный генерал чаем однажды похвастался, — сообщает Любягин, — ему один батальонный командир цибик в презент прислал. Так поверите ли, седой весь!

— Сверху седой, а внизу, поди, черный.

— Уж это само собой, мешать надо.

— И тут, как везде, дело мастера боится. Не смешаешь, будешь один цветок пить, голова ошалеет. А от черного, от одного, вкусу настоящего нет. Терпок, — язык, десны вяжет. Словно зверобой пьешь.