— Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми вожжайся… не надо!

— А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянёт, и именье на жену перепишет.

Но матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.

— Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! — ропщет она. — В эти года я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! — приступает она к свахе.

— В кармане не ношу.

— А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!

Разговор оживляется, и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.

— Что вы, собаки, грызетесь! — слышится наконец голос отца из кабинета, — помолиться покойно не дадите!

За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею — сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.

Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…

И вот однажды является Стрелков и, кончив доклад о текущих делах, таинственно заявляет:

— Есть у меня, сударыня, на примете…

— Кто таков? Не мни!

— Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!

— тар?

— Не то чтобы… в поре мужчина. Лет сорока пяти, должно быть. Года середине.

— Старенек.

— Нынче, сударыня, молодые-то не очень на невест льстятся.

— Холостой? вдовец?

— Вдовый-с, только детей не имеют.

— Экономка, смотри, есть?

— Экономка… — заминается Стрелков.

— Есть ли экономка, русским языком тебе говорят?

— Помилуйте! они ее рассчитают. Коли женятся, зачем же им экономка понадобится?

— То-то, чтоб этого не было. Ты у меня в ответе.

Мысль об экономке слегка обеспокоивает матушку; но, помолчав с минуту, она продолжает допрос:

— Есть имение? капитал?

— Имения нет, почему что при должности ихней никак нельзя себя обнаружить. А капитал беспременно есть.

— На лбу, что ли, ты у него прочел?

— Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют. Узнают, спросят, где взял, чем нажил? — и службы, храни бог, решат…

— Все-таки… Вернее надо узнать. Иной с три короба тебе наговорит: капитал да капитал, а на поверку выйдет пшик.

— Можно, сударыня, так сделать: перед свадьбой чтобы они билеты показали. Чтобы без обману, налицо.

— Разве что так…

— Очень они Надежду Васильевну взять за себя охотятся. В церкви, у Николы Явленного, они их видели. Так понравились, так понравились!

— Да ты через кого узнал? сам, что ли, от него слышал?

— Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал. Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.

— А фамилия как?

— Федор Платоныч Стриженый прозывается.

Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! — словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.

— Ладно, — говорит она, — приходи ужо, а я между тем переговорю. А впрочем, постой! не зашибает ли он?

— Помилуйте, сударыня, зачем же! Рюмка, две рюмки перед обедом да за чаем пуншт…

— То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях еще наблюдает себя, а приедет домой, да и натенькается… Ну, с богом!

С уходом Стрелкова матушка удаляется в сестрицыну комнату и добрый час убеждает ее, что в фамилии «Стриженая» ничего зазорного нет; что Стриженые исстари населяют Пензенскую губернию, где будто бы один из них даже служил предводителем.