Неведомая сила сорвала с места Севку и понесла к огням станции. Севка почти добежал до станции, когда навстречу по среднему пути медленно подкатил паровоз. Не раздумывая, Севка вскочил на подножку какого-то вагона и схватился за поручни. Испугалась толстая баба в платке и крепче обняла свой темный узел. Она отвернулась, но подвинуться не смогла. Навздевала на себя столько, будто едет к северным широтам. Сидит себе в этакую-то жару на подножке неповоротливой торбой и довольна. Застучали колеса на стрелках, поезд набрал скорость и пошел на поворот. Завиделась темной стеной полукруглая железнодорожная насыпь, по которой светлыми зайчиками бежали и прыгали огоньки вагонов. Там, наверху насыпи, один за другим огоньки осветили лежащего человека. Храп был в той же позе. Вдруг все сразу исчезло, словно провалилось в пропасть, в темноту.

— Куда идет поезд?

Севка не узнал своего голоса, прокричал каким-то бегемотом. Баба повернулась, поняла, что рядом мальчишка, и буркнула нехотя:

— Не ори, как оглашенный… В Челябинск, через Уфу…

Прыгать с подножки уже поздно, можно переломать ноги, шею свернуть и погибнуть.

Во рту и на губах горько и противно.

Пора передохнуть, успокоиться.

Весной рано встает солнце.

Сначала незаметно наступает рассвет.

Потом солнце повисает над землей большим огненным шаром. Совсем не так, как накануне вечером, когда оно плоское и холодное, похожее на желтый лист картона.

Солнце еще не поднялось над домами, а то его лучи пробились бы в спальню и поползли бы по одеялам, койкам, лицам. Хочешь не хочешь, а просыпаешься.

Ранний полумрак еще не отпускает. Видимо, до рассвета далеко. Можно чуточку поваляться, натянуть на лицо одеяло и помечтать.

Заснуть бы еще, поспать бы немного, несколько бы минуточек, их как раз не хватает по утрам. Уно кажется, что он всю жизнь не высыпается. С той самой поры, как началась война, а может, чуть позднее, когда попал в ремесленное училище и заводское общежитие.

В спальне почти всегда кто-нибудь да шумит, одни ложатся спать, другие собираются на смену, Уно ворочается, раздражается и злится, каждый шорох мешает, хоть снова прячь под подушку голову и руками уши затыкай.

Зимой и осенью ложишься и встаешь затемно, летом и весной — с солнышком. Оно спит — и ты спишь, солнце проснулось — ты тоже глаза раскрыл и новый день увидел.

Уно не хочется голову поднимать, отрывать от мягкой и теплой подушки.

Только б не проспать, не опоздать бы на работу. В военное время это преступление. Взрослых судят, ребят ругают и грозятся колонией, сокращают заработки и паек…

Спать хочется что по утрам, что на работе, у станка. Ни шум, ни грохот не мешают, и сон видится вполне натуральный. Заснул на минуту или несколько секунд, и не поймешь, сколько продремал, потому что спишь с открытыми глазами. Испуганно очнулся, и вроде бы полегчало, исчезла тяжесть рук и век.

Жужжит станок, точится деталь, резец, как змеиное острие, едва касается металла и медленно ползет влево. Тонкая стружка вьется спиралью. Вот и опять готова головка к обыкновенному артиллерийскому снаряду. Успевай откладывай в тачку.

Подсобник из новичков почти без передышки всю смену вертится юлой. Постукивает по кирпичному настилу тачка. В конце цеха проведут замеры и отвезут дальше на обработку, в другие руки, там уберут заусеницы, зачистят, отполируют.

Со стороны поглядеть, снарядная головка, точно игрушка, поблескивает.

В третьем цехе штампуют корпуса. Там работают люди повзрослее, больше женщины, есть старики и инвалиды. Цилиндры тяжеловаты, не каждому мальчишке поднять, туда посылают и фэзэушников, они как-никак старше ремесленников и посильнее. Скоро туда переведут и Уно. Мастер Игнатий надоел, неотступно над душой стоит. Чуть что, он уже здесь, рядом. Раз семь или больше замерит. Прикинет штангенциркулем и прищуривается, приноравливается, к любому зазору придирается, хотя понятно и без него, что не детские игрушки тут делают.

В седьмом цехе подгонят головку к корпусу вплотную, соберут, упакуют и быстрым ходом на фронт. Их сотнями, тысячами и миллионами отправляют через Ирбит и Свердловск.

А если раскинуть умом и посчитать, так на одного гитлеровца, наверное, по десять снарядов придется, не меньше. Вот бы только каждый этот снаряд метко угодил в одного фашиста, тогда бы определенно война раньше кончилась.

В начале войны все вокруг говорили о скорой победе. Пока никто из фронтовиков не возвратился, кроме инвалидов. Да не переставая шли похоронки. Кто-то больше никогда не вернется и нигде не появится.