Шрифт:
— Никакого ГУЛАГА нет. А Солженицын уже точно миллионер!
— Вы думаете?
— А как же? Столько книг настрочил из ничего... Подумаешь, посидел маленько! Значит, было за что. Просто так не сажали.
— А я читал, что как раз ни за что и сажали, и расстреливали.
— Где вы такое читали?
— У Солженицына. В «Архипелаге» и еще где-то...
— Вот я и говорю: настрочил из ничего. А вы верите.
— А вы не верите?
— Не верю, естественно. Потому что знаю точно.
— Простите, откуда знаете?
— Знаю, и все. Имею сведения.
— Очень интересно... А вы давно в Германии?
— Уже два года, слава богу, даже больше. Сестра у меня тут. Написала: приезжайте, здесь все есть. И главное — все по справедливости, чуть что — сразу к адвокату...
Тут поезд тронулся. В вагоне поселился ровный жужжащий шум, и два пассажира еще долго о чем-то судачили, о чем — не разобрать.
16.
Вчера давали «Пиковую даму». Герман — болгарин, Лиза — русская, Полина — немка, графиня — американка, Елецкий — армянин, Маша — израильтянка, за пультом — украинец, а все вместе — немецкий оперный театр.
А утром — репетиция «Сорочинской ярмарки». В начале было забавно. В первой же массовой сцене Мусоргский разделил толпу на малороссов, цыган и евреев. Давая вступление «евреям», я взглянул в левый угол сцены, где их расположил режиссер, и увидел... четырех корейцев (все — в очках)! Вытянув тонкие шеи, они старательно выводили партию высоких теноров. И я представил на моем месте Модеста Петровича, едва опохмелившегося и протирающего глаза рукавом запечатленного Репиным халата...
Хорошо, что именно в Германии водятся самые многонациональные оркестры и оперные труппы. Боясь ступить на минное поле национальной чувствительности (еще бы!), немцы старательно микшируют любые симптомы специфического свойства.
Мне, впрочем, кажется, что неприязнь, загнанная внутрь, под кожу, склонна вызывать длительные воспалительные процессы — подчас я ощущал, как под внешне спокойной океанской зыбью образуются мощные вихри, вскипают жерла подводных вулканов, и давно затонувшие корабли вновь шевелят усами своих орудий.
17.
— Маэстро, простите, ради бога, что я беспокою вас в перерыве. Это, конечно, не мое дело, и меня совершенно не касается, но это касается вас, а вас я беспредельно уважаю — вы, наверное замечали... Ведь я почти никогда не скрываю своих чувств.
— Двигайтесь дальше, Гурский; слишком длинная увертюра...
— Повторяю: это не мое дело, но господин Фрумкис был недоволен вашими темпами во второй части и открыто высказывал это в присутствии профессора Арнштамма и пана Крушиньского, притом они оба Фрумкису не возразили. Хочу вас заверить, что я ни в малейшей степени не разделяю их взглядов, так что будьте уверены, что...
— Это все, что вы хотели сказать?
— Если позволите, я бы хотел напомнить об одном обещании, данном вами после первой репетиции. Помните, я попросил пересадить меня поближе, на более почетное место — допустим, за второй пульт. Зная вашу порядочность, а порядочность в жизни важнее всего, я надеюсь... буду вам благодарен, сколько буду жить...
— Пересядьте за второй пульт. Свои обещания, Гурский, я выполняю. Но я не обещаю вам долголетие.
18.
Ну вот, ты сидишь напротив меня и натренированными пальцами перебираешь странички моего паспорта — взад-вперед, взад-вперед. Ты расслаблен, как все немецкие пограничники, все твои движения нарочито небрежны; время от времени, не глядя в сторону, ты перебрасываешься шутливыми фразами с коллегой из соседней кабинки, но я уловил твой взгляд в момент, когда я двинулся к окошку из общей очереди. Ты научен сканировать мое состояние: нервничаю? спокоен? изображаю спокойствие? опасен?.. Опять шутка — вбок, в сторону коллеги. Мне нравится, что ты умеешь шутить на рабочем месте, охраняя священные рубежи Отчизны. Таких пограничников в других странах не сыщешь. Восточные твои коллеги, например, скучны беспредельно. Сидят пятнадцатилетние на вид японочки или кореяночки, о чем-то тебя коротко спрашивают на языке, который кажется им английским, затем, не дожидаясь ответа, ставят штамп и экономным жестом робота возвращают паспорт. Ничего волнующего.
Самые отвратительные пограничники — в американских аэропортах. Если вам не случалось наблюдать причудливую смесь высокомерия и развязности, купите билет в Нью-Йорк или Чикаго. Постарайтесь при этом не попасть на чернокожего: он мстит за прапрадедушку, привезенного в Америку в трюме. (Где тогда был паспортный контроль?)
О русском пограничнике злые языки говорят: «пограничный столб с глазами». Но это несправедливо. На самом деле он необычайно одарен: ему достаточно одного взгляда, чтобы понять: ты едешь в Россию, чтобы красть здешних детей, насиловать здешних женщин, фотографировать обувные фабрики и плюнуть в суп Путину. А если твои документы в полном порядке, то это только лишний раз свидетельствует о тщательной работе ваших спецслужб...
Ты отдаешь мне паспорт и на прощание вновь коротко сверлишь меня взглядом. Ну, и что ты высверлил? Что я тоже вижу тебя насквозь? Я вижу, как осточертело тебе сидеть в этом вольере, как ждешь момента, чтобы упасть за руль и умчаться в сторону дома, поболеть под пиво за какой-нибудь Менхенгладбах или Гельзенкирхен и наконец, не дойдя до спальни, задремать в домашнем кресле под увеличенной фотографией деда.
Вот отсюда мне интересно. Твой дед. На нем — зимняя военная форма. Точно не знаю, но, думаю, рядовой. Закрою глаза — и увижу его, будто в кадре кинохроники, в заснеженном окопе. На экране — подрагивающие цифры: «1943». Ноябрь. Камера движется вправо. Снег. Перелесок. Снова снег. Заснеженный окоп. Мой восемнадцатилетний брат...