Шрифт:
Будь все проклято!
19.
— Господин Эммерих, вы не могли бы отодвинуть свою миску чуть подальше — от нее несет уж очень несвежим...
— Конечно, конечно, милый пан Свитек, простите меня. Я кое-что припрятал еще с утра, но этот зной... Утром, знаете ли, есть не могу, в половине пятого меня никогда не будили. Горничная поднималась ко мне в восьмом часу, когда взрослые уже собирались к столу...
— А для меня пять часов — как раз время привычное. Корова была уже подоена, и я гнал ее в поля. А заодно прихватывал соседских — тетушка Хирш, как овдовела, просила присмотреть за ее рыжей, а портной Цадикович пасти корову стеснялся... Очень странный был этот Цадикович.
— Пан Свитек, а могу я спросить, что бывало у вас на завтрак?
— Пожалуйста, не надо об этом. Меня подташнивает. Я очень голоден. И потом, эта ваша миска...
— Но гляньте: ночь на исходе. Скоро дадут есть... А вечерами, кстати, я привык пить только чай с фруктами или с пирожными. Я заигрывался в саду и не всегда слышал колокольчик к ужину. Матап сердилась, а папе было все равно, он меня почти не замечал. Мама, между прочим, не доверяла горничной, и чай заваривала сама. Я любил, знаете какой — шалфей, анисовое семя и мята. Потом, когда я вырос, стал добавлять еще высушенные цветы ромашки и каркаде.
— Это что — попугай?
— Бог с вами, пан Свитек! Это очень вкусно, не знаю, как вам объяснить. На латыни — ибискус, завтра после репетиции запишете, очень рекомендую... Это было чудесно: чай получался золотисто-желтый с такими муаровыми бликами, а сервиз — и чашки, и сахарница, и сливочница, и блюдца, и ручки ложечек с эмалевыми панно — все было опутано золотой паутинкой по бледно-зеленому фону... Это было так красиво! Сервиз был мейсенского фарфора, почти прозрачного; отец подарил его maman на десятилетие свадьбы. Я помню, мама сказала: «А я хотела фарфор от Розенталя!» — и папа обиделся и неделю с ней не разговаривал. Он и так с ней мало разговаривал...
— Эй, там, наверху! Я не могу вас любезно попросить заткнуться?! Завтра репетиция, как-никак! А послезавтра... Кто знает, что будет послезавтра?
— ...К чаю подавали чернику со сливками — я такой крупной больше никогда не видел, а по пятницам — пирожные. Лопатка для пирожных была с серебряной ручкой, а сама — из пожелтевшей кости... Пан Свитек, простите. Не плачьте. Не надо плакать. Скоро рассвет, нам дадут есть.
20.
Немецкий идеализм странным образом уживается с точно очерченным в понятийном пространстве чувствами-символами. Немецкая любовь die Liebe существует мощно, властно и автономно, не подкрашенная полутонами, не обремененная оттенками — так же, как ненависть, преданность, зависть, нежность, обида; все страсти человеческие переживаются как таковые, они узнаваемы с полувзгляда. Чередование, сопоставление, сталкивание этих очищенных от примеси чувств-символов — и есть жизнь. Предметы и явления в немецком образе мышления и чувствования являются именно тем, чем они названы — и ничем иным; отсюда — глубина философского и чувственного переживания, но отсюда и его категоричность, очерченность и исчерпаемость.
Может быть, отсюда, от недостатка полутонов, чувственного «сфумато» в реальных ощущениях — неразделенная соседями по культурному полю тяга к мифам, всяческим мечам Зигфрида и кольцам нибелунгов?
Это мы, обладатели «загадочной славянской души», ворочаем своими чувствами, как неподъемными каменными глыбами, неспособные определить, где граница между черным и белым, грешным и праведным, ложью во спасение и убийственной правдой; мы трепещем, когда одно переходит в другое и, спасаясь, ищем объяснения своим метаниям в исторических катаклизмах, во взаимосвязях реальных событий с чувственными переживаниями. Отсюда — страсть к эпическому, очеркам нравов и конечном счете, к нравоучениям.
Поэтому немецкий писатель пишет «Коварство и любовь», а русский — «Отцы и дети». А также «Историю города Глупова» или вовсе циклопическое — «Война и мир».
21.
Он возник, как гром в солнечный день, как Санта Клаус в сонной детской, как медаль, доставленная в забытый богом госпиталь. Шумный, седой, с огромными распахнутыми глазами, с такой же распахнутой белозубой улыбкой, в шотландке, взмокшей под мышками, с цветами и бутылкой шампанского.