Важно и, единственно важно, другое: что сидящая рядом с вами на скрипучем фанерном стуле девушка — то есть, существо совершенно, немыслимо отличное от вас, непостижимое в этом отличии и беспредельное в своей гордости — эта девушка держит свою руку в вашей горячей ладони.

«...Я к себе, пожалуй, чересчур строг. Ведь все: и Игорь Тодоров, и майор Михнев, и Вовка Саркисянц — все считают меня „образцовым“, а Игорь, хоть и старше меня на полгода, сказал как-то (когда мы были на сенокосе): „Мне хочется быть тебе настоящим другом, но для этого я должен тебя беспрерывно догонять...“. Мы тогда нарушили дисциплину, выползли ночью из палатки и улеглись на стогу сена, навзничь, руки под голову; небо было белое от звезд — вот Игорь и расчувствовался.

Я тоже пребываю в элегическом настроении. Полная деградация личности: лежу на боку, рою саперной лопаткой окоп для стрельбы с колена — а в голове складывается нечто, похожее на стихи. Вот что сложилось.

(Пришлось годик добавить ради стихотворного размера).

Игорю и Вовке Саркисянцу понравилось, а показал Михневу — старик раскраснелся, раскричался: „Все вы, молодые, пишете о смерти так легко, потому что знаете: вам жить еще сто лет. Нечего со смертью кокетничать, она вам не подружка!“. Потом успокоился и сказал: „Со стилем у тебя, Куницын, пока неважно. „Капли перламутра“ и „кривая колоколенка“ — это из разных стихотворений... И, потом, что это за „травки лепестки“?“

Умный все-таки мужик — до невозможности!».

Вскоре я подружился с городским сумасшедшим Тимкиным, по прозвищу Принц. Собственно, каждый уважающий себя город имеет одного сумасшедшего, а в некоторых даже несколько, но обязательно есть один, которого знают все.

Принц был замечательный сумасшедший — умница, обаятельный и невиданно вежливый человек.

В мирное время он был хорошим музыкантом и остался им после того, как немецкая мина расколола его жизнь надвое. На прозаическом языке войны это важнейшее в его жизни событие называлось — уныло и бесцветно — контузией.

Принц продолжал играть на скрипке в оперном оркестре, и его любили все — от улыбчивых примадонн до угрюмых реквизиторов; однако время от времени, в самый неподходящий момент он вставал со своего стула и начинал играть соло, да еще из завтрашнего спектакля. Сначала все пугались, а потом привыкли. Не мог привыкнуть только дирижер, который однажды, дико вращая глазами, уведомил директора театра о том, что в городе скоро станет одним сумасшедшим больше.

И Тимкина уволили — несмотря на то, что его любили улыбчивые примадонны и угрюмые реквизиторы, а также розовощекие малограмотные басы, просвечивающиеся балерины и старушки билетерши с глазами монахинь.

Любил Принца и я, но любил требовательной любовью. Я пытался его лечить. Да, я, худой юнец в пальто, купленном навырост, пытался лечить человека, прожившего две жизни, Принца, который приобщился к великой тайне — тайне соло из завтрашнего спектакля.

Я говорил с ним о музыке, о довоенной жизни, о его детях (он полагал, что его жена и дети, хоть и расстреляны немцами, но все же живы и не хотят вернуться к нему — папочке и мужу — оттого, что он плохо одет и никак не скопит денег на новый костюм из польской, в рубчик, ткани). Мы гуляли по дощатым тротуарам, и я выслушивал до конца его жалобы на квартирных хозяек, выгонявших странного квартиранта. «Каждый месяц приходиться менять жен», — кротко жаловался Тимкин, и я знал, что женами он называет квартиросдатчиц.

А Принцем его прозвали, видимо, за обходительность и тонкую, грустно-снисходительную улыбку. Вскоре он умер.

«Дорогие товарищи!

Не знаю, в который раз пишу Вам, сообщая сведения о разыскиваемом военнослужащем, нашем сыне Куницыне Александре Филипповиче. Сообщаю еще раз на Ваше письмо исходный номер 52423, надеясь, что после этого мы, наконец, получим от Вас долгожданную весточку о нашем сыне, чего мы ожидаем столько лет:

последнее письмо, полученное от него, было датировано 6-м октября 1943 года;

его воинский адрес: полевая почта № 32527-И.

С покорной просьбой и родительской благодарностью к Вам за Ваш беспримерный труд, ждем с громадным нетерпением ответа о судьбе нашего сына.

Родители».

Может ли недоставать человека, которого не помнишь? Я не помнил старшего брата и, если говорить строго, не знал его. Сначала был он, не было меня. Потом ему было одиннадцать, мне один; ему — семнадцать, мне — семь. Потом был я, пропал Саша. А когда мне тоже стало семнадцать, захлестнула меня тоска по человеку, который шел впереди меня. Он шел впереди и где-то в стороне; наши жизни катились, каждая по своей колее, и линии эти, тревожные и поющие, уходили за горизонт.